Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья

Большинство других биографов таковы, что лучше из милосердия не обращать на них внимания. В XX веке лишь двое исследователей попытались сохранить объективность и реализовать подлинно научный подход: один работал в начале века, другой – ближе к его концу. Жан Денюсе, чья монография вышла в 1911 году, почти образцово использовал материал, известный на тот момент; его книга до сих пор остается самой авторитетной в данном вопросе (хотя тут читатели Денюсе увидят, что я исправил некоторые его ошибки и выразил несогласие с рядом его суждений). Однако и он не до конца смог отделаться от героической традиции, поддавшись искушению смехотворного преувеличения и назвав Магеллана «без сомнения, величайшим из древних и современных мореплавателей» (sans contredit, le plus grand des navigateurs anciens et modernes)[869].

Денюсе оправдывал своего героя, не признавая за ним вины в убийствах врагов. Еще более странно то, что он восхвалял щедрость Магеллана по отношению к своим товарищам, – возможно, источником здесь послужил список долгов, не выплаченных еще в 1537 году 108 участникам экспедиции. (Согласно нумерации, их было 107, но Франсиско Альбо и Жоан Карвалью слились в один номер.) Не менее 31 человека значатся как должники Магеллана, и суммы колеблются от нескольких сотен мараведи (юнга Андрес де ла Крус и вовсе задолжал всего 68) до вполне значительных: Франсиско Альбо был должен 25 034 мараведи.

Непонятно, впрочем, каким образом и почему возникли эти долги и включали ли эти суммы проценты. Некоторые более крупные суммы явно были результатом авансовых платежей внештатным участникам, набранным лично командиром, как, например, Гонсало Эрнандес, в отношении которого было явно отмечено, что он не является служащим короля, и который задолжал 15 190 мараведи, а также португальцы Алонсу де Эбора (10 600) и Алонсу Коту (17 186). Мы не можем судить о том, насколько со стороны Магеллана все это было благотворительностью[870].

Ради объективности следует признать, что работа Денюсе не знала себе равных вплоть до 1992 года, когда Тим Джойнер, вышедший в отставку после работы в Национальной службе морского рыболовства, опубликовал свою книгу о Магеллане, честно стараясь сделать своего персонажа более человечным[871]. Из-за отсутствия у автора формальной квалификации книга не получила должного признания, однако вышла весьма достойной – не в последнюю очередь из-за того, что в ней признавался абсолютный провал Магеллана. Но автору недоставало понимания контекста, чувства истории, знакомства с методами гуманитарных наук и фактических знаний, которые требовались для наилучшего выполнения задачи. Он так стремился воздерживаться от оценочных суждений, что созданный им портрет Магеллана получился слишком смутным, чтобы быть убедительным или хотя бы понятным. Более того, из-за гнета традиции он продолжал строить повествование по привычным трагическим лекалам, и в его книге все еще читается классическое драматическое падение героя ввиду излишней гордыни. С тех пор, хотя похвалы и продажи выпадали на долю убогих и безвкусных книг, достоверную биографию Магеллана смог написать только Кристиан Йостманн. Сам он называет свою книгу научно-популярной, однако она основана на тщательных исследованиях, хотя, к сожалению, не снабжена критическим аппаратом; автора не трогает магия великих имен, он объявляет свой проект «демифологизацией»[872]. Однако проклятие героической традиции чувствуется и здесь: книга рассказывает о трудностях, триумфе и трагедии в карьере крестоносца, склонного к рискованным, роковым решениям[873].

За героической маской скрывается динамизм характера Магеллана и подлинная природа книжных образцов, его сформировавших. Гордыня и борьба с трудностями действительно вписываются в истинную картину; но для того, чтобы понять их роль и связь с другими аспектами жизни Магеллана, следует отбросить литературные шаблоны и присмотреться к тому, что происходило в реальности. Раннее сиротство – дурное начало жизни для любого. На кушетке психоаналитика Магеллан признался бы, что думает по этому поводу. Его чувства нам неизвестны, но факт переезда с провинциальной малой родины к отдаленному и незнакомому королевскому двору реален. Нам приходится противиться искушению представить Магеллана в королевском дворце, лелеющего обиду или накапливающего раздражение против более богатых и знатных сверстников, и считать его кем-то вроде изгоя в элитной частной школе. Но можно с уверенностью говорить, что он вынес оттуда избалованность, характерную для всех дворян и получателей королевских выплат, и рыцарскую модель поведения, которая сформировала его отношение к миру.