Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья

Похоже, что Пигафетта осознал факт, который долго ускользал от внимания многих исследователей каннибализма: как правило, в нормальных условиях каннибализм – это не способ насыщения или тем более смакования пищи, но моральное деяние, порой имеющее целью уважительное захоронение мертвого тела, а в других случаях выражающее моральные чувства – любовь, месть или благочестие, – или же служащее для присвоения опять-таки моральных качеств жертвы. Практически всегда каннибализм служит для самопреобразования и ритуализации взаимоотношений едока и едомого. Именно так он работает у племени гими в Папуа – Новой Гвинее или у уари в Амазонии, где женщины из уважения едят своих мужчин, или у новогвинейских хуа, которые поедают тела, чтобы сохранить ну – жизненную жидкость, которая, по их мнению, не возобновляется в природе. Среди ацтеков поедание отдельных кусочков тела военнопленного должно было способствовать обретению его мужества. На Фиджи человеческое мясо было пищей богов, которое поедалось «по мифическому общественному договору»[460]. Конечно, есть случаи, когда в игру вступают другие мотивы – например, выживание, как в «морских обычаях», в случаях массового голода или иррациональной ярости, как в печально известной истории жителей французского Отфая, которые съели хорошо известного, пользовавшегося общим уважением местного дворянина, заподозрив в нем прусского шпиона; или же при самых омерзительных проявлениях психопатологии, как у Джеффри Дамера из Милуоки, чей холодильник в 1991 году оказался полон частей человеческих тел[461].

Последним вкладом Пигафетты в этнографию тупи стал лингвистический. Этнография эпохи ренессансного гуманизма всегда была охоча до списков слов на экзотических языках как пособия по сравнительной филологии, а главным образом при поиске праязыка всего человечества, которым ученые занимались в первую очередь с XIV по XVII век. Как мы увидим в последующих главах, Пигафетта прилежно собирал лексическую информацию. Однако у тупи, вероятно из-за слишком краткого пребывания флотилии в Бразилии, он записал не так много. Слова, которые он приводит для ножа – tacse – и для ножниц – pirame, – действительно выглядят словами из языка тупи и напоминают те, что записал в свой словарь французский купец Жан Лами, побывавший на том же побережье в 1540-х годах[462]. Этими товарами бразильский рынок наполнялся десятилетиями[463]. С другой стороны, слово maiz, которое также содержится в перечне Пигафетты, или что-то подобное никак не может быть исконным словом из языка тупи. Оно происходит от слова или словосочетания из аравакских языков, было впервые записано Колумбом и подверглось латинизации Педро Мартиром в виде maizium – только тогда Пигафетта впервые его использовал. Если только тупи не переняли это слово у самих араваков или европейских купцов и путешественников, Пигафетта явно почерпнул его наряду с другими словами карибского происхождения из каких-то книжных источников и ошибочно приписал бразильским племенам. Местные слова для обозначения домов, гамаков, каноэ и вождей отсутствуют в его перечне, но содержатся в его описаниях жителей Бразилии; при этом все они имеют аравакское происхождение и присутствуют в трудах Колумба и Педро Мартира[464].

Корабли провели в устье реки Рио-де-Жанейро две недели, воспользовавшись случаем пополнить свой запас продуктов свежей пищей. Теперь они находились на том берегу, где в ходе предыдущих экспедиций вполне можно было просмотреть пролив. И по журналам штурманов видно, что теперь флотилия продвигалась медленно и осторожно, проверяя каждый залив. Они покинули Паранагуа в последний день 1519 года и, попав на встречное Фолклендское течение, которое еще более замедляло их ход, 10 января 1520 года наткнулись на эстуарий с «холмом в форме шляпы»[465]. Внезапная буря ненадолго скрыла от них землю. Когда горизонт расчистился, Карвалью увидел береговую линию, которую опознал как место, где тремя годами ранее встретил свою смерть Хуан Диас де Солис. Они находились на границе мира, который некоторые из них знали лично или по достоверным отчетам. Португальцы называли этот мыс Кабо-де-Санта-Мария и знали его как последнюю точку, которой достигали в своих плаваниях[466].