Магия на грани дозволенного

А в живое что-то давит и распирает, и тошно от тяжести. Происходящее медленно, но верно превращается в кошмар, в лабиринт температурного бреда, от которого нет спасения. Сейчас распахнется за спиной дверь, и люди перестанут быть людьми, ими овладеет безрассудная, первобытная ярость и прольется кровь, и они поубивают друг друга, и она не спрячется – неминуемо попадет под раздачу, хотя это не самое страшное. Страшнее – рыдать над их изломанными телами, со смертельной тоской осознавая, что все кончилось, они мертвы, оба, и впереди ничего, совсем ничего нет.

Так заканчивалась ненависть, она всегда заканчивалась так. Пока ее получалось сдерживать, но виной всему просто их усталость; когда-нибудь усталость пройдет – и тогда… Ненависть нужно во что бы то ни стало превозмочь, заменить, заставить уйти – потому что иначе с ними будет уже не справиться.

Зажмуриться, отвлечься, потереться щекой о щеку – почти целомудренно…

И вспомнить, что это сон. Просто сон. Оборвать его, пока не стало поздно…

Взрыв, стремительное падение, удар – Ева распахнула глаза. Разлетевшаяся на куски тьма медленно, словно нехотя, сложилась в мозаику света и тени, очертаний и бликов. Стыд – чудовищный, дикий, животный стыд – разлился по коже противным горячим потом Голова раскалывалась, и, прижав влажную ладонь ко лбу и борясь с дурнотой, Ева села на постели.

Нужно было убраться отсюда немедленно. Выйти вон из комнаты, пропитанной отголосками сновидения, стряхнуть воспоминания, вытравить из крови дурман, а из живота – гадкую, распирающую тяжесть. Выпить зелье, если получится, если не замутит. Ей удалось вырваться из зарождающегося кошмара – это уже хорошо. Есть надежда, что в следующий раз получится уснуть – и выспаться.

Посидев немного, переборов слабость, Ева принялась одеваться. Нащупала ногами туфли и, пошатываясь, направилась к двери. Выпить воды, не забыть про лекарство…

Но до гостиной дойти не удалось. В коридоре силы вдруг покинули ее, ноги подогнулись от слабости, и Ева схватилась рукой за стену. Плевать на все, будь что будет – она должна рассказать Дэну, объяснить хоть что-то, иначе он так и не прекратит избегать ее, прятаться в комнате, замыкаться в своей магии и изводить ее этими ночными кошмарами. Дэн – это свет, до которого не дотянуться – не твое, чужое! Притяжение – запретное, украденное у той, чей незримый призрак вторгается в жизнь вот уже полгода с лишним. Огонь – страшно прикоснуться, спалит дотла. И стена отчуждения – невыносимая. Убрать ее, разрушить любой ценой, пусть даже таким бесцеремонным, грубым вмешательством.

Ева не стала стучаться, просто открыла дверь. И сразу увидела его – Дэн лежал на кровати, на животе, уткнувшись лицом в подушку. Звать по имени было ни к чему. На ватных ногах она подошла, присела рядом – он даже не обернулся, только вздрогнул, кажется, хотя его и без того трясло. Несмело прикоснулась к плечу… Неужели она вовремя? Что с ним творилось?

– Тебе плохо? – шепнула Ева одними губами, и Дэн, конечно, не услышал. Он не спал, но, видимо, был сейчас так погружен в себя, так захвачен своими переживаниями, что не замечал ее присутствия.

Тепло, запах, чужая боль, перетекающая в собственную, – она легонько дотронулась губами до затылка и не выдержала, обняла, прижимаясь, вытягиваясь на кровати. Совсем не так, как во сне, – ни мутного вожделения, ни горячей истомы. Только медленно наплывающее умиротворение и облегчение: не оттолкнул, не возмутился, не высмеял. А еще чувства – ошеломившие своей ясностью и простотой, и нежность – такая, от которой нестерпимо захотелось расплакаться.

Зажмурившись, Ева ненадолго затаила дыхание. Боль отступала…

Отыскать тайник в особняке не составило для Евы особого труда – Лисанский в подробностях описал ей, как проникнуть в дом, не заблудиться и не запустить сигнализацию. Правда, чтобы отыскать нужную улицу, пришлось изрядно поплутать по Риге – Ева призналась, что страдает тяжелой формой топографического кретинизма и много раз умудрялась заблудиться даже в центре города, на улицах, знакомых с детства.