Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

В пуританской Англии, в Новой Англии, во французских, итальянских, испанских монастырях, во всей Европе молодые женщины (в первую очередь они – хотя не только они), страдавшие одержимостью, пользовались привилегиями и исключениями, связанными с их магически измененным статусом, чтобы освободиться от давящих условностей морального, социального, религиозного свойства и оспорить, осмеять, осудить налагаемые на них ограничения [Certeau 2000; Ferber 2004; Hall 1991; Hallett 2007; Niau 1887; Watt 2009]. Одержимость волшебным образом развязывала их языки и освобождала тела, предоставляя им новые средства мышления и выражения – красочные, динамичные, экспрессивные. Высказывания таких женщин, исходившие из области, где царила защищенная сатанинскими силами свобода слова, были противоречивыми, но в целом достаточно внятными. Женщины бросали вызов правилам общества, стремившегося заткнуть им рот, принизить их роль, обременить их работой и всячески контролировать. К сожалению, сама по себе одержимость не являлась способом освобождения. Во время припадков женщины часто высказывались дерзко, но не менее часто впадали в кататонию и немели со свернутым в трубку языком или странно вздувшимся горлом. Кроме того, за вызывающие речи приходилось платить высокую цену – власти жесточайшим образом истязали одержимых, терзая их души и тела. Специально обученные экзорцисты объединяли силы со своими врагами-бесами, чтобы причинять женщинам мучения.

Показания женщин-кликуш в лухском деле подтверждают наблюдения антрополога И. М. Льюиса. Из всех изученных им групп африканского населения одержимость была распространена в первую очередь среди наиболее «угнетенных и обездоленных» [Lewis 1970: 296]. Одной из кликуш была изувеченная девочка-нищенка. Несколько вдов подчеркивали, что находятся в стесненных обстоятельствах. Две бедные женщины, как указано в материалах соответствующего дела, нищенствовали – «кормились Христовым именем»[373]. Еще одна женщина, настолько больная, что не могла быть доставлена к воеводе, рассказала допросчикам, посланным к ней домой: «Я человек бедной на пиры и на беседы некуды не хожу»[374]. По словам большинства женщин, первый припадок случался с ними во время церковной службы, затем все повторялось дома. Во время последующей борьбы с болезнью, продолжавшейся недели или месяцы, бремя, связанное с выстаиванием длинных православных служб и постоянным исполнением утомительных домашних обязанностей, становилось для них чуть менее тяжким. Однако и отчаянный пафос, и отчаянную нужду этих женщин едва ли стоит романтизировать. Эти вспышки не являются свидетельством триумфа, они окрашены в мрачные тона. В кликушестве можно видеть средство освобождения и самовыражения угнетенных и принужденных к молчанию, и такой подход хорошо согласуется с фактами, известными нам из русской, и не только русской, истории. Но он заставляет пренебрегать, полностью или частично, теми страданиями, которыми сопровождалось такое самовыражение, и безнадежностью, которую оно несло в себе. Отчаяние и страх обретали голос, но не преодолевались и не исчезали [MacDonald 1991: xxxiii-xxxiv, xxxvi-xxxviii][375].

Такую позицию можно подвергнуть критике и с еще одной стороны: ее защитники приписывают жертвам слишком отчетливую индивидуальность. Идея о том, что угнетенные находили в кликушестве облегчение, предполагает ясное осознание ими своего «я», своей личности, не находящей выражения. Даже когда речь идет о недавнем прошлом, исследователи расходятся относительно степени осознания людьми собственной субъектности. Разглядеть же внутреннюю жизнь человека в тусклом свете русских источников просто невозможно, даже если люди прошлого и в самом деле остро ощущали свою индивидуальность[376]. Перспективнее было бы рассматривать кликушество как более широкое поле для коммуникации. Это жестокое и загадочное действо предоставляло способ и возможность высказаться не только пострадавшим женщинам, но также их мужьям и членам общины. Исследуя случай Мэри Гловер, о котором в 1603 году говорил весь Лондон, Майкл Макдональд пришел к выводу, что кликушество относится не столько к индивидуальному, сколько к коллективному опыту. Глубоко театральное по своей сути явление, кликушество является диалогом, обменом мнениями между жертвой недуга и ее аудиторией. Для представления характерны сложный сценарий, особые жесты и отсылки, усваиваемые в ходе взаимодействия между действующими лицами. «Театр кликушества и экзорцизма – это театр внутри общества, причем социальные роли и авторитет актеров и зрителей могут быть самыми различными. Критерии, благодаря которым кликушество считается убедительным или неубедительным, отчасти определяются меняющимся балансом сил» [MacDonald 1991: XL].