Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Из документов не вполне ясно, кто из противников говорил правду. Вполне возможно, что правду говорили – так, как они понимали ее – обе стороны, или что ее не говорил никто. Язык челобитных с его устойчивыми формулами, бедность и унижение, постоянно сквозящие во всех контактах людей с властями и вышестоящими, стандартный характер обвинений, предъявляемых хозяевами, и контробвинений со стороны предполагаемых колдунов – все это заставляет думать, что и обвинители, и обвиняемые при выработке своих стратегий брали за основу готовые культурные сценарии [Smail 2003][424]. Но это обстоятельство нисколько не колеблет довода о том, что принципы моральной иерархии широко признавались и служили – явно и неявно – руководством для надлежащего осуществления власти, а также границами эксплуатации в основанном на неравенстве обществе. Жизнь очень часто определяется ожиданиям, и культурные сценарии предопределяют не только признания, но и поведение людей. Заявить о статусе жертвы могли обе стороны. Каждый обвинитель прибегал к сильным риторическим средствам выражения, подчеркивая свой статус жертвы при выдвижении обвинений против слуг, и каждый из ответчиков, почти независимо от места и эпохи, понимал, как облечь свои страдания в готовые формулы, если он хочет добиться оправдания. И хозяева, и приказные люди, заседавшие в судах, руководствовались теми же моральными предписаниями, что и крепостные или холопы в своей защите.

В своем исследовании, посвященном колдовству XVIII века, Е. Б. Смилянская подчеркивает: «Цель заговора “ко власти” <…> инверсия ролей властвующего и подвластного и, в конечном итоге, утрата властью своей сущности – властной силы, способности к действию и противодействию» [Смилянская 2003: 144]. И далее: «Онемение, дрожание, страх или умиление, просветление, радость власть имущих пред имяреком, гиперболизированные в заговорной формуле – это чувства, которые должен был испытывать сам субъект при столкновении с судом, властителями гражданскими и церковными, подданный перед императором или крепостной перед помещиком, но не наоборот» [Смилянская 2003: 144–145][425]. Побуждения, стоявшие за этим переносом эмоций, проистекали все из той же опасной близости, которая заставляла хозяев проецировать свои страхи на слуг.

В своей работе о тяжбах по делам чести Нэнси Шилдз Коллманн утверждает, что царские суды выполняли свои обязательства многими способами, поддерживая иски об оскорблении чести и достоинства [Kollmann 2006а]. Можно ожидать, однако, что предполагаемые колдуны, особенно те, которые признавались в совершении магических обрядов, оказывались вне территории, на которой действовал защищавший слабых моральный договор. На Западе, к примеру, в колдунах и ведьмах видели отклонение от нормы – нечто еретическое, сатанинское, нечистое. В католической и протестантской Европе они не подпадали под какие-либо нормы и договоренности, к ним не могло применяться милосердие. Но в Московском государстве дело обстояло совершенно иначе. Колдуны, как и представители других малопочтенных групп населения, фигурируют в длинных списках тех, кому положено возмещение по делам об оскорблении чести – в Судебнике 1589 года и Сводном Судебнике 1606–1607 годов, появившемся в Смутное время. «Их существование признавалось администрацией, и они были под защитой закона» [Успенский 2010: 201][426]. Поразительное открытие! Осуждаемые законом, преследуемые судами, «колдуны» все же считались достойными кое-какого уважения, что видно из законодательства и правоприменительной практики. Как и все остальные, они были включены в иерархическую систему, основанную на принципах зависимости и защиты[427].

Глава 7 Судебные процессы, правосудие и логика применения пыток

В 1663 или 1664 году лухский воевода Алексей Каблуков приказал доставить к нему дьякона и монастырского крестьянина для допроса по делу о заговорах для приворота женщин. Желая быть уверенным в том, что он получит подробные и правдивые признания – ив соответствии с буквой закона, – воевода велел применить пытки. После этого крестьянин был отпущен, но дьякон скончался в тюрьме, не перенеся мучений. Перед этим он попытался, через голову губернатора, воззвать к царю с просьбой о милости. В своей челобитной он признался, что действительно переписал по просьбе крестьянина заговор, послуживший причиной обвинения, но прибавил: «Волыни тое вины я сирота твой перед тобою великим государем не ведаю». Дьякон рассказал о том, что ему пришлось пережить после совершения столь незначительного проступка: «Воевода в три поймы [то есть три раза поднимал на дыбу] пытал розными пытками огнем жог и клещами ребра переламал и трясками меня сироту твоего розорвал. И я сирота твой от тех пыток лежу в тюрмы замертво и помираю голодом»¹. [428]