Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Преобладание мужчин среди колдунов говорит о том, что идеи насчет возможности совершения колдовских преступлений лицами определенного пола – или склонности таких лиц к их совершению – выглядели в Московском государстве совершенно по-иному, нежели в остальной Европе. При этом выбор другого пути, идущего параллельно европейскому, не выглядел чем-то невероятным. Все элементы имелись в наличии и могли легко встать на нужное место. Русское православие так же позаимствовало из иудеохристианской традиции соотнесение греха и порочности с женским началом, восходящим к Еве, и это соотнесение могло быть без труда использовано на русских колдовских процессах. Как и в западном христианстве, здесь существовала связь между Евой, поддавшейся дьявольскому искушению, и колдовством, и о ней могли вспомнить, чтобы привлечь женщин за совершение колдовства. Более того, в некоторых источниках эта связь проявляется совершенно неприкрыто. В «Повести временных лет», главной средневековой хронике, склонность женщин к занятиям колдовством объясняется именно этим: «…ведь с самого начала бес прельстил жену, а та – мужа» [Повесть временных лет 1936: 74]. Эта основополагающая предпосылка окрашивала все бытие мужчин и женщин; в чуть более поздних исповедных вопросниках содержится вопрос «Или чародейство делал(а)?», чаще обращаемый к женщинам, чем к мужчинам [Корогодина 2006: 207].

Рис. 4.1. Баба-яга, классический персонаж русских волшебных сказок, впервые появляется в начале XVIII века, когда и были созданы эти известные лубки. Она появляется в причудливом, несколько «андрогинном» наряде. «Яга баба с мужиком с плешивым», 1-я четверть XVIII века. Лубок. Русские народные картинки XVII–XVIII вв. М., 1968.

В русской культуре часто встречались и другие примеры соотнесения женщин с колдовством. Так, женщины были известны тем, что звали колдуна в случае болезни ребенка – признак слабости веры, обличавшийся церковными иерархами [Домострой 1908–1910: 22–23][173]. Помимо этого, слово «баба», имевшее нейтральные значения – «бабушка», «немолодая женщина с низким социальным статусом», – могло обозначать и колдунью[174]. Такая ассоциация старых женщин с колдуньями легко могла вызвать к жизни европейский сценарий, где «женщина» и «ведьма» были пересекающимися категориями. К началу XVIII века Баба-яга, классическая ведьма из русских волшебных Рис. 4.2. «Яга баба едет с коркодилом», 1-я четверть XVIII века. Лубок. Русские народные картинки XVII–XVIII вв. М., 1968.

сказок, стала привычным персонажем национальной культуры, но неясно, была ли она популярна уже в XVII веке. Андреас Джонс указывает: «Кажется, правильно думать, что она намного старше» своих первых документальных упоминаний в XVIII веке. Если это так, фольклорная модель женщины-ведьмы могла быть достаточно распространенной и в предыдущем столетии[175]. Но даже и без Бабы-яги все элементы, необходимые для установления связи между женщиной и колдовством, присутствовали в московском культурном тезаурусе. Как замечает Кристина Ларнер, уже одни стереотипы и культурные ожидания могли иметь смертельно опасные последствия на процессах раннего Нового времени. Самоподдерживающаяся замкнутая логика более или менее гарантировала: «если ты ищешь того, кто колдует, ты ищешь женщину» [Larner 1984: 85]. В России также существовали похожие ассоциации и стереотипы, связывающие женщин с магией, грехом и дьяволом, но при этом обвинялись чаще мужчины, чем женщины. Несоответствие между имеющимися культурными клише и выдвигавшимися обвинениями делают ответ на вопрос о гендерных детерминантах еще более трудным.

Колдуны и секс: магия разрешения, разгула и разврата