Магнетрон

— Решил сорвать ставку, — конфиденциально сообщил он, — иду ва-банк. Брошу значительную часть своего интеллекта на одно дело. Возможно, это не самое крупное изобретение нашего времени, но вещь полезная, нужная. До сих пор у нас практически применяются лишь ледники с естественным льдом. А между тем аппарат с питанием от обычной электрической сети, вырабатывающий искусственный лед, если его немного усовершенствовать, становится потрясающе разумной, экономной вещью. Говорил об электрических холодильниках в гостинице «Астория» — идея понравилась, в «Европейской» тоже пошло, в Нарпите крайне заинтересованы.

— Ох, Михаил Григорьевич, — возразила Степа нова, — я чувствую, что пепел Клааса снова стучит в ваше сердце!

Новое предложение Муравейского об электрохолодильниках не получило одобрения дирекции завода, не вошло в номенклатуру товаров, которые должен был выпускать цех ширпотреба, но начальника цеха это не смущало. Он намерен был съездить в Москву, в крайнем случае даже без командировки, за свой счет, и там добиться приема у начальника главка Дубова. Для этого прежде всего-надо было, вопреки решению Жукова, сделать опытную установку.

— Помните, Нина Филипповна? — мечтательно заглядывая в ее глаза, говорил Муравейский. — Вы всё конечно, помните, как сказал поэт. Да, вы помните, что магнетронные работы тоже не были здесь, на заводе, встречены звоном фанфар. Море не смеялось, скрипки не рыдали. Что и говорить, мои электрохолодильники — это, понятно, не волшебное восходящее солнце, не луч, прорезающий тьму. Холодильник — это проза жизни, но вещь полезная, нужная. Завод на этом деле ровно ничего не теряет — подумаешь, несколько поршеньков к компрессору внепланово обточить! Такие ли мы с Весниным дела обделывали! Взять хотя бы этот его знаменитый электромагнит, помните?

— Голубчик, — мило улыбнулась Степанова, — у нас в лаборатории дело с поршеньками не пройдет.

Муравейский, зная Степанову, вовсе не собирался это ей предлагать. Непредвиденным было другое: она назвала его «голубчик». Точно так же обращалась Нина Филипповна к Косте Мухартову, Юре Бельговскому, Ванечке Чикарькову, когда этим ребятам случалось в чем-нибудь проштрафиться.

Михаил Григорьевич решил не поддаться неожиданному для него неприятному ощущению, которое охватило его под впечатлением слова «голубчик».

— Я сам, товарищ Степанова, был когда-то, подобно вам, принципиален до последней крайности, — изрек он, сверкнув очами. — И я, как, возможно, и некоторые другие, на своем личном опыте убедился, что наука — особа черствая. Она скупо вознаграждает тех, кто посвятил себя исключительно ей.

Он уже вновь почувствовал себя в своем репертуаре, он добавил к своим реминисценциям о науке, что вот, мол, придет время, и вы пожалеете о своем отказе, вы будете завидовать мне…

— Но я великодушен. Если любезную вам науку при равняют к религии и научным работникам создадут условия относительно не худшие, чем служителям культа в древнем Египте, то вам я гарантирую должность пифии в подведомственном мне храме науки. В память о нашей совместной работе на заводе я воздвигну вам максимально комфортабельный треножник. И с этой высоты вы будете наблюдать за разливкой мудрости из чужих бочек в наши бутылки…

Перехватив внимательный, соболезнующий, даже ласковый взгляд своей собеседницы, Муравейский осекся.

— Дело есть дело, — сказал он, прощаясь со Степановой. — Если холодильники и не сулят мне славы, то будут хотя бы деньги. Если бы вы, Нина Филипповна, поинтересовались моей биографией, вы содрогнулись бы, услыхав рассказ о тех огнях разного накала, водах всех степеней мутности и трубах всех возможных калибров, через которые я вынужден был пройти, прежде чем я пришел к выводу, что овес — крылья коня, а деньги — крылья человека.

После нескольких более или менее удачных походов со своими персональными заказами по цехам Михаил Григорьевич решил, как он сам определил, «прощупать» дипломантов из КБ-217.

— Курите? — подошел он однажды к Милочке Егоровой. — Прошу! — воскликнул Муравейский, едва было произнесено ожидаемое «спасибо, не курю».

И крышка портсигара для полезных человечков, щелкнув, откинулась.

Очки, по обыкновению, висели на одной оглобле, зацепившись за Милочкино ухо. Водрузив на место и вторую оглоблю, Милочка убедилась, что это ей не кажется, что портсигар, так любезно протянутый ей, действительно наполнен конфетами.

По тем временам студентам, жившим на стипендию, не часто приходилось пробовать шоколадные конфеты.

— В детстве я очень любила сладости, — покраснев, созналась Милочка.

— Любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей внешней причины, — пустил в ход Муравейский одну из своих самых испытанных острот.

Бедная Милочка была так ошарашена этой фразой, что вместо улыбки на лице ее появилось выражение испуга. Чтобы ее успокоить, Михаил Григорьевич поспешил разъяснить ей, как он это уже разъяснял однажды Наташе Волковой и еще многим другим своим знакомым, что вышесказанное определение любви принадлежит не ему, а Бенедикту Спинозе.

Вздохнув, Милочка съела конфету.