Магнетрон

Нам не дано предугадать,
как слово наше отзовется.
И нам сочувствие дается,
как нам дается благодать…

— Арнольд Исидорович, вы должны всерьез заняться преподавательской работой, — сказал Веснин.

— В вуз я уже не попаду. Для ассистента я стар. В доценты мне не выбиться — степени ученой у меня нет.

— Но ведь вы смело могли бы защитить в качестве диссертации какую-нибудь из ваших опубликованных работ.

— Нет, с меня будут спрашивать строже… Да и мне, признаться, в моем возрасте стыдно держать кандидатские экзамены, сдавать спецпредмет… Но дети, — снова улыбнулся Ронин, — дети очень отзывчивы. Мне нравится работать с детьми. Мы умрем, а они понесут наши мысли, разовьют, углубят наши идеи, отвергнут наши ограниченные представления, создадут новые теории, увидят новые миры. Я чувствую себя бессмертным, когда меня окружают дети.

Легенда о Ронине

Этот разговор, происходивший осенью 1935 года, был последней беседой Веснина с Рониным. Больше им встретиться уже никогда в жизни не довелось. Ронин со свойственным ему темпераментом отдался решению проблем и пропаганде идей астронавтики. Веснин оставался верен магнетронным генераторам.

Мы бросаем зерна жизни в мертвый космос, — прочел однажды Веснин в одной из статей Ронина. В этой статье Арнольд Исидорович приводил пять не преодоленных пока (так там и было сказано — «пока») преград на пути отрыва человека от Земли. «В частности, состояние невесомости, в какое попадает астронавт, — писал Ронин, — пока еще не было испытано для высокоорганизованных организмов…» Все это было далеко-далеко от того, чем занимался на заводе Веснин…

*

Несколько лет спустя, во время Великой Отечественной войны, в конце 1941 года Веснин по заданию Комитета Обороны прилетел в блокированный Ленинград, чтобы вывезти часть оборудования КБ-217. Когда неожиданно у него выдался свободный вечер, он решил зайти к Ронину. Веснин хотел оставить ему буханку хлеба и кусок шпига — свой командировочный паек.

— Ронина увезли в больницу еще в августе, — сказала Веснину соседка.

Посетить больницу Веснин в тот свой приезд не успел. Он был ранен во время артиллерийского обстрела города и в тяжелом состоянии вывезен в Москву.

Через год, когда Веснину снова пришлось побывать в Ленинграде, он узнал от старика Мухартова, что Ронин умер в больнице в начале 1942 года.

— А в его комнату вселили вдову мастера Лошакова. Помните «Самодуйного мухомора», который трубки-самодуйки в стекольном цехе изобретал? Он с голоду умер, а старуха выжила. Их дом на дрова разобрали. Дом-то был старый, деревянный. Ну, ее и переселили.

И вот опять Веснин поднялся по знакомой лестнице и вошел в комнату, где прежде жил Ронин. За знакомым столом, на котором когда-то, по-птичьи поджав ноги, восседал Арнольд Исидорович и своим звучным голосом развивал новые технические идеи перед завороженным слушателем, Веснин увидел теперь одутловатую старуху. Голова ее была обмотана знакомым Веснину зеленым шерстяным шарфом, на ногах тоже хорошо знакомые, но уже совсем лысые, меховые унты Анатолия Сидоренко.

На столе, обычно заваленном рукописями, чертежами, рисунками, лежали теперь две горки кнопок и бумажные этикетки с надписью «Ленгалантерейторг». На этикетках были пробиты аккуратные отверстия по двенадцати на каждой. Старуха брала из левой горки верхние половинки кнопок, вдавливала их в отверстия этикеток, потом доставала из правой горки нижние половинки кнопок. Кнопки звонко защелкивались.

— Работа эта очень хорошая, — сказала старуха. — Если норму выполнишь, дают рабочую карточку.

— Тут раньше было много столов. — произнес Веснин.

— Их еще до меня пожгли, — вздохнула Лошакова. — Мне осталась только бумага. А какое от нее тепло? И золы много остается, таскать тяжело. Здесь все больше неспорая, нескладная какая-то бумага была. Газетная горит лучше. А от этой остаются тонкие такие черные пластинки, забивают всю печку, бегают по ним искры, а жара нет. Это, говорят, от мела, мел в такую бумагу, что ли, кладут…

Кнопки щелкали и щелкали.

— Папки — это всего хуже, — монотонно, невнятно бормотала старуха. — Долго тлеют, никак не займутся. Застынешь, пока вздуешь огонь, золы наглотаешься. А папка все только сверху тлеет, углы корчатся, долго огонь не проходит в нутро… С виду-то папка красная, как уголь, а поворошишь, раскроешь ее — внутри страницы-то все еще белые. Очень неспоро папки горят.