Магнолии были свежи (СИ)

Она любила Эдварда, но не могла сказать, что была счастлива. Это было ужасно и несправедливо, но Аньеза больше не чувствовала той сладости, смешанной с болью, которая охватывала ее каждый раз, когда она видела знакомые серые глаза и чувствовала родной запах табака; теперь осталась только одна боль. Она помнила, как сильно любила того мальчика, который смеялся вместе с ней, пока они срывали апельсины с деревьев, она помнила, как была счастлива с тем человеком, который привел на порог своего дома и твердо заявил, что она его жена, она знала, что их счастье было нерушимым, когда Эдвард уезжал, обещая вернуться. Однако сейчас Аньеза чувствовала только усталость. Усталость появилась так же просто, как появлялась пыль и грязь; она пришла туда, где ничто никому не было нужно. Миссис Стоунбрук, как странно звучало ее имя, ведь женой своему мужу она была только пять лет — следующие пятнадцать растворились где-то в вечных гудках пароходов и постоянных прощальных поцелуях. Аньеза знала, что не могла называть себя идеальной матерью, знала, что во многом забота о доме и семье легла на плечи Мадаленны, но она старалась, старалась изо всех сил. И она устала.

Устала постоянно ждать парохода, который постоянно приходил без Эдварда. Устала каждый день выскакивать на холодное крыльцо, в кольце тумана и выглядывать почтальона из-за зарослей шиповника. Устала от шипения Хильды, ее колючих взглядов и вечного опасения, что Бабушка отколет нечто этакое, после чего придется везти Мадаленну в больницу. Устала ждать день и ночь спасения, непонятно откуда взявшегося. Аньеза долго грела себя мыслью, что Эдвард должен вернуться, что в один день он постучит в ее дверь, и тогда все станет хорошо. Но когда он действительно постучал, она поняла, что обида, долгое время так глубоко прятавшаяся, вдруг поднялась и опустилась на нее такой волной, что Аньеза едва смогла сказать: «Я рада видеть тебя, дорогой.» Она любила Эдварда, но, как оказалось, ей было что прощать. И она никак не могла этого сделать. Она не могла простить ему, что он оставил Мадаленну одну. Она не могла простить ему такие редкие письма. Она не могла простить ему, что он не позвал их с собой в Египет и в Африку. Плевать, как там было жарко и опасно, ни одна змея не могла сравниться с Хильдой. Она не могла простить ему, что в глазах ее дочери так рано поселилась строгость и серьезность. Она не смогла простить ему то, что их дочь стала только ее. Аньеза понимала, что сама мало сделала для благополучия своей Мадаленны, но это был только ее крест, и она была готова нести его всю оставшуюся жизнь.

Черное платье прошуршало по полу, и она посмотрела в зеркало — там было почти совсем чужое лицо, но отражение ей понравилось. Странно, как за несколько месяцев смогло исчезнуть то выражение невинности и наивности, которое она не могла вытравить все эти годы. Или просто не хотела. Аньеза просто признала наконец правду, а все знали, что лучше и болезненнее этого лекарства в мире не существовало. Аньеза любила Эдварда, но не понимала. Перестала, как только он приехал. Мадаленна тогда почти угадала настоящую причину, почему она так не хотела что-то менять в их спальне. Миссис Стоунбрук боялась, что если исчезнет последнее напоминание о том счастье, которое они пережили, то она перестанет понимать того незнакомца, который когда-нибудь войдет в их дверь. Так и получилось. Эдвард сильно переменился; не внешне, но внутренне. Его мысли, взгляды, поведение — с каждым днем Аньеза видела проступавшую Хильду Стоунбрук, и это ее пугало. Ее муж мог сколько угодно говорить, как он не любит свою собственную мать, однако одна она знала, как болезненно он был зависим от ее и ее решений. Пятнадцать лет; кто-то мог сказать, что у них просто кризис совместной жизни, но Аньеза просто устала ждать.

Миссис Стоунбрук прислушалась к звукам внизу — там Фарбер и Полли громко спорили, какой бумагой обернуть фрак Эдварда, чтобы тот не успел промокнуть по дороге из химчистки. Он неожиданно пролил виски прямо на черный бархат, но вспомнил об этом только в день котильона. Аньеза не удержалась от улыбки — его рассеянность всегда ее забавляла. Она опустилась на туалетный пуфик и открыла губную помаду — «Ревлон. Пламя и Лед.» Оттенок был не совсем ее — кроваво-красный, но Аньезе понравилось, как он лег на ее губы. С рыжими волосами редко какой красный мог сочетаться хорошо, но это выглядел просто восхитительно.