Магнолии были свежи (СИ)

Повозка тряслась по темному лесу, и бархатная повязка неприятно давила на глаза. Она пыталась спустить ее пониже, но каждый раз, касаясь ткани, ее били по рукам знакомой палкой. Она хотела кричать, но потом вспоминала, кто сидел рядом с ней и давила возглас. Коляска едва плелась, постоянно западая в рытвины и ямы, а потом вдруг так резко остановилась, что Мадаленна ударилась головой о деревянную балку у окна. Холодные руки цепко взяли ее за запястье и выволокли на воздух. Она чувствовала еловый запах и отчаянно пыталась вспомнить, почему в этом запахе ей чудилось спасение, но никак не могла. Ледяные руки коснулись ее лица, задели щеки и со всей силы дернули черную повязку. Она действительно стояла в лесу, таком знакомом, похожим на тот, который начинался сразу за теплицами мистера Смитона. Фигура в плаще толкнула ее в бок и угрожающе взмахнула палкой. Она кивнула, понимая, что вырваться не получится, и пошла дальше. Откуда она знала дорогу — так в ночных кошмарах всегда все знали, куда идти, чтобы найти свою смерть. Она шла уверенно; еще немного, и ее пытка кончится. Небольшая поляна нашлась случайно, и ее снова толкнули так, что комок земли грязным следом растянулся на ее белом платье. Белое платье. Белый шелк. Белый веной из гелиотропов. Белый обруч. Белые венецианские кружева, расшитые бриллиантами и жемчугом. Она чуть не расхохоталась на весь лес. Бабушка все-таки смогла поставить по-своему, и она была в этих проклятых кружевах, готовая идти, как овца на заклание. Она дернулась в сторону и сразу же получила по руке тяжелой палкой. Карцер. Темная комната. Холод и сырая вода. Все это было сном или ее настоящим детством. Она только спала, и сейчас ей всего снился сон, надо только проснуться и понять, что Хильда от нее далека, и никто замуж ее не выдаст. А если это все правда, и она на самом деле стоит перед алтарем и ждет своего ужасного жениха? Ведь все выглядит таким настоящим — и лес около сторожки мистера Смитона, и фигуры отца с матерью, и дедушка, машущий шляпой вдали. Может быть она умерла, и все, что происходит — последствия ее ужасного характера? Но где же тогда ее бесценный, ее любимый, ее единственный, за которым она пошла бы куда угодно? Ее любимый жил в другом мире и не знал, что существует еще один мир, в котором ее обрекают на пытку, достойной изощренности самого Данте. Она пыталась услышать голос, всегда зовущий ее, всегда выручающий ее, пыталась увидеть знакомую фигуру, выходящую из тумана, забирающую ее с собой. Но никого не было. Не было и спасения. Потому что она нарушила самый важный закон и едва не разрушила счастье другого человека, а за это спасения не полагалось, только раскаяние и покаяние, растягивающиеся на долгие года. Костлявая рука крепко держала ее за ладонь, но она и сама не старалась вырваться, а сильнее оперлась на сухой локоть. Она не знала, кто ее ведет, но чувствовала знакомого человека; лицо провожатого было скрыто за черным покрывалом, а когда она постаралась присмотреться, чьи-то глаза злобно сверкнули, и ее больно дернули за волосы. Она подошла к алтарю и не отшатнулась, когда ее волосы покрыли белым кружевным покрывалом. Здесь все было белым и черным — черное небо, черные ветки деревьев, черная земля, белое брачное платье, белый алтарь, белый венец, ее белая кожа. Здесь не было ничего, что могло бы иметь полутона, здесь все было прежней ей — отрицающей возможность компромисса, признающей только свои принципы — она попала в свою собственную ловушку. Подавить нервный спазм в горле, подать руку, чтобы на палец надели кольцо и ждать жениха — она знала, что делать, будто этот сон снился ей тысячу раз. Так и было, и каждый раз ей приходило спасение, но не сейчас. Из леса вышла фигура в черном фраке, и она улыбнулась: ее жених и здесь отличался удивительной способностью выглядеть слишком чопорно и не к месту. Ее снова взяли за руку, снова повеяло холодом, и в последний момент, когда на нее почти надели венец, она исхитрилась и сорвала капюшон с ее знакомого провожающего. Ничего. Там была пустота с одними горящими глазами, и в них отражалась жуткая улыбка. Так улыбалась Хильда. И ее отец.