Май без императора

— И вы хотите сказать, что виной всему является усадьба? — я покачал головой. — Верится с трудом, но если так, не лучше ли Наполеону переехать в другое место?

— Он бы так и поступил, — мрачно ответил Дорнэ, — но ему запрещено менять место жительства. А этот дом — не дом, а древний сарай, пропахший плесенью… — капитан горестно покачал головой. — Верите ли, сударь, я сам последнее время не вылезаю из простуд. Это я-то, который однажды под Тарутином трое суток кряду спал на снегу, укрывшись плащом…

Он снова налил себе вина, выпил одним махом, утер губы и внимательно посмотрел мне в глаза.

— Мы с вами вместе пережили Березину, месье Жизак, а это дорогого стоит… Я хочу сказать вам кое-что, — он понизил голос. — Генерал Гурго серьезно болен, и в скором времени уедет с острова. Бедняга Сиприани умер, а Его величеству нужен мажордом и смотритель библиотеки, поэтому вам, вероятно, предложат работу в усадьбе.

Я откашлялся в волнении.

— Это большая честь для меня, сударь. Разумеется, я приложу все усилия…

— Подождите, — Дорнэ накрыл мою руку своей. — Послушайте, месье Жизак, вы не должны соглашаться. Сошлитесь на слабое здоровье, придумайте другую вескую причину, но не переезжайте в усадьбу! Богом заклинаю, поберегите себя. И… — он запнулся. — И свою дочь. Я давно влюблен в нее, хотя, мне кажется, это для вас не новость.

Я улыбнулся.

— Что ж, месье, я был бы счастлив иметь такого зятя. Надеюсь, вы уже объяснились с Жанной-Луизой?

— Я немедленно попросил бы у вас ее руки, — серьезно сказал Дорнэ, — но сейчас мне больше всего хочется, чтобы вы уехали с острова. Ради вашей же безопасности.

— А вы? — спросил я. — Вы поедете с нами?

Капитан покачал головой.

— Я военный человек, сударь. Мой долг — быть рядом с императором.

— Видите ли, капитан, — мягко сказал я. — Вы человек чести — я тоже. Поэтому если от имени Его императорского величества мне предложат работу в усадьбе, я с благодарностью соглашусь.

Несколько минут Дорнэ молча сидел за столом. Потом встал и протянул мне руку.

— Признаться, я не ожидал другого ответа, месье Жизак. Хотя очень надеялся на него.

Прошло несколько месяцев, прежде чем случилось то, что предсказывал Дорнэ. Генерал Гурго (он действительно выглядел нездоровым: широкое лицо пожелтело, белки глаз налились кровью, и он часто кашлял, будто в приступе астмы) перед своим отъездом вызвал меня к себе, поблагодарил за верную службу и объявил, что отныне мне назначена должность смотрителя императорской библиотеки («конечно, это не по правилам, Жизак, чтобы слуга смотрел за книгами, но вы дворянин, человек образованный, так что, надеюсь, краснеть за вас не придется…»). Надо ли говорить, как затрепетало мое сердце. Я буду жить в Лонгвуде. В одном доме, под одной крышей с НИМ.

Моим врагом.

Дом и впрямь оставлял странное впечатление — будто архитектора в момент проектирования охватило злобное желание доставить будущим жильцам как можно больше неудобств. Множество отвратительно хлопающих дверей создавали сквозняки, гудроновая крыша в жару накалялась, а во время дождей пропускала влагу. Если губернатор острова достопочтенный сэр Гудсон Лоу в самом деле имел задание свести Наполеона в могилу, то лучшего средства, чем Лонгвуд, не изобрел бы даже я.

Меж тем — год от года — здоровье императора постепенно ухудшалось. Я не раз наблюдал, как к воротам усадьбы подлетала коляска доктора Антомарки (он жил в местечке под названием Плантейшен-хаус, в получасе езды), и сам доктор — сосредоточенный, хмурый, в наглухо застегнутом сюртуке, вбегал на крыльцо, бросал шляпу на руки встречающему (кто бы то ни был: хоть генерал, хоть дворецкий) и коротко изрекал: «Ведите». Потом, через час-полтора, все собирались в гостиной: Бертран, Монтолон, Лас Каз, Маршан, капитан Дорнэ… Доктор выходил из спальни, вытирал руки чистым полотенцем и лаконично обрисовывал ситуацию: «Император отдыхает. Я дал ему микстуру от кашля и экстракт рвотного камня, чтобы очистить организм. Прошу вас, господа, не беспокоить больного до вечера». И генералы почтительно склоняли головы, точно слушали не доктора, а самого верховного командующего на военном совете.

Последний приступ у Бонапарта случился пятого мая 1821 года, во второй половине дня. Антомарки сделал все необходимые процедуры и отбыл. Я собирался проводить его, когда ко мне подошел Луи Маршан и сказал, что император вызывает меня к себе. «Захватите томик его любимых стихов, — добавил он. — Возможно, Его величество захочет, чтобы вы почитали вслух».

…Наполеон спал. Уголки его рта были скорбно опущены, и руки — серые, с перебинтованными после кровопускания кистями — безжизненно лежали поверх одеяла. Почему-то он напомнил мне моего отца, хотя сходства не было ни малейшего. Батюшка мой умирал тяжело: то кричал от боли, то требовал вина, то порывался сесть на несуществующего коня и мчаться куда-то… И я едва удерживал его в постели.