Маяк на далеком острове; Болид; Малые и неоконченные произведения; Драматические произведения

О, сколько мыслей о пережитом нахлынуло на меня, когда я вглядывался в этот блестящий строй — напоминающий об удовольствии от знакомых книг, испытанном во времена ранней юности, об утешении и отдыхе, дарованных ими в зрелые годы! Как много дорогих мне воспоминаний о планах на будущее, обширных и странных снах, в которые я погружался после прочтения одного из этих романов. Какие фантастические картины лесов, пустынь и океанов, ледяных и огнедышащих гор, таинственного одиночества за пределами Земли, в межпланетном пространстве, ужасающих пропастей на суше и на море, изумительных и наводящих страх катаклизмов! В голове у меня разом зазвучали имена Немо, Гаттераса, Гранта, Строгова, Крутиса, Ро-бура — личностей таинственных и исполинских, изобретателей поразительных машин, открывателей неизвестных миров, жертв и героев гигантской схватки с природой. За ними возникла вереница экстравагантных типов, комических фигур, остроумных и милых оригиналов из разных стран: от Ардана до Паганеля, от Керабана до Гамбалесты и китайского философа из «Треволнений»[944], вызывавших в юности взрывы доброго смеха. Еще дальше виделась неисчислимая толпа мелких персонажей всевозможных званий и национальностей, персонажей, описанных несколькими мазками умелой кисти, путешествующих по суше, морю или воздуху и даже в недрах земного шара, в морских пучинах и в эфирном пространстве, испытывающих при этом тысячи трагических, фантастических и просто забавных приключений, приводящих к счастливому концу. Книги Верна написаны просто и дружелюбно, слегка приукрашены умеренными поэтическими нотами; все они наполняют душу здоровым ощущением жизни, стремлением к движению и труду, заботливой любовью к природе и восхищением воинствующей и неустрашимой наукой, высоким и радостным пониманием человеческих судеб. Предаваясь подробным размышлениям, я еще раз поразился, что при чрезвычайной популярности этих восьмидесяти томов, разлетевшихся по всему свету, такое многообразие родилось в голове простого, спокойного человека, ведущего размеренную жизнь, а его поистине фантастические замыслы изложены неторопливым и ровным языком. Помня бесчисленные образы, созданные его воображением и оставшиеся в памяти миллионов читателей как близкие и живые люди, я был несказанно изумлен той любезной простотой, с которой он ответил на экспрессивность моих суждений. «Видите ли, — сказал Верн, — такая огромная популярность моих произведений в значительной мере объясняется тем, что я всегда старался, пусть и в ущерб мастерству, писать каждую строчку так, чтобы ее могли прочесть даже мальчишки, для которых я, собственно говоря, и пишу и которых люблю».

* * *

Я попросил у него фотографию; Верн оставил на ней автограф, начертав псевдоним той самой «кооперативной ассоциации», которая, как сказал бы мой туринский друг, придумала все эти книги. Жена писателя заметила, что супруг забыл поставить дату, и тогда я обратился к ней, чтобы эту дату поставила она сама и таким образом я получил бы и ее автограф. Она улыбнулась, не понимая, чего я хочу. Но в конце концов, продолжая улыбаться, написала дату. Потом мы все вместе вышли из дома, и с этого момента Жюль Верн стал обычным городским советником Амьена. Показав мне расположенный по соседству с его домом цирк — муниципальную собственность, — служащий также местом проведения собраний и народных праздников, он много поведал о строительных работах, школах, городской демографии, пересыпая свой рассказ вопросами об управлении итальянскими городами, и мне показалось, что ему доставляет удовольствие мысль о том, что он говорит с находящимся на отдыхе городским советником Турина. Я, конечно, опасался признаться ему, что отдых этот у меня пожизненный. Мы направились к центру города. Было воскресенье, и мы встречали множество людей. Госпожа Верн время от времени отставала, чтобы перекинуться парой фраз со знакомыми, проявлявшими к ней должное уважение и удивлявшимися тому, что видят ее вне дома в столь необычное время. Она смеялась с жизнерадостностью, присущей воспитаннице монастырской школы, отпущенной на каникулы по чрезвычайным обстоятельствам. Потом мадам трусцой догоняла нас. Оказавшись со мной на небольшом отдалении от мужа, она скороговоркой повторяла свое недавнее наставление и рассказывала о редких душевных достоинствах мужа, напирая на это, словно я сомневался в них и никак не хотел согласиться:

— Знали бы вы, как добр и великодушен Жюль Верн!

— Знаю, — ответил я, — и вижу, что это известно всем.

В самом деле, сколько бы взрослых и детей, притом различного социального положения, мы ни встречали, все с уважением и крайним почтением здоровались с моим спутником, хотя, возможно, среди встречных попадались и избиратели, которые, кланяясь Верну, приветствовали в его лице не писателя, а городского советника.