Маяк на далеком острове; Болид; Малые и неоконченные произведения; Драматические произведения

С пяти до одиннадцати писатель закрывался в своем кабинете. Потом, после того как жена, несмотря на все его протесты, устраняла огрехи, плоды рассеянности в его костюме, обращая внимание, что пуговицу от жилета не застегивают на пиджачные петли, дед, прихрамывая, отправлялся перед завтраком на прогулку. Вернувшись, он с нетерпением ожидал, когда же можно будет приняться за еду. Несколько лет назад он перестал дожидаться общей трапезы и завтракал до нас. Усевшись на маленьком низком стульчике, чтобы «это прошло быстрее», он равнодушно отправлял в рот поданную ему «похлебку». Он вынужден был выдерживать строгий режим, щадя желудок, совершенно испорченный прежними излишествами в питании: мне рассказывали необычайные истории о бараньей ноге, съеденной в ожидании запаздывавших сотрапезников, и о целом блюде жаркого, когда от мяса не осталось ни кусочка. Стоит заметить, что дед никогда не был гурманом, поскольку не признавал превосходной стряпни своей супруги, отчего та приходила в отчаяние. А разве не поглощал он каждый вечер в течение многих лет по шесть огромных артишоков с амьенских плантаций? Но он утолял свои патологические страдания, и не случайно в «Кораблекрушении “Джонатана”» дедушка описал муки больного булимией[1019]. Полагаю, что он был диабетиком, сам не осознавая того; и умер он от самого настоящего диабета. В это время дед ограничивался скромными порциями, довольствуясь скудным рационом. Потому-то и решил завтракать раньше всех, после чего усаживался в кресло возле камина, отворачивался от окна и, надвинув на глаза козырек черной каскетки[1020], погружался в молчание, потихоньку пожевывая маленькую сигару.

Меня неотступно преследует образ человека, скорее постаревшего, чем старого, плохо видящего, отрешенного, но не таким я представляю Жюля Верна: у дедушки под потухшей внешностью кипела удивительная жизненная энергия. Когда время отдыха заканчивалось и он отправлялся с моим отцом в соседнюю комнату, сцена менялась: оживленный разговор, шутливые реплики, горячий спор о новом романе — все это свидетельствовало о том, что дедушка полностью сохранил пыл своей юности.

Мне часто говорили, что он был очень веселым, блестящим рассказчиком, ценителем метких выражений, охотником до забавных проделок. Каким образом мог бы я догадаться, что у такого спокойного человека бывали приступы гнева, радости и печали? Приветливый и добрый, дед избегал напрасных споров, отмалчивался, когда чувствовал, что дискуссия вот-вот обострится. Он казался образцом уравновешенности.

Гораздо позже я узнал, что очень рано дед испытал разочарование в любви. С тех времен у него осталась некоторая горечь, следы которой можно отыскать в его произведениях. Он отважно воспринял неудачу, и это решение, мне кажется, хорошо выражено в его комедии «Мона Лиза», написанной в 1851—1855 годах, причем он то и дело прекращал работу над ней, снова возвращался, несколько раз менял название, а это доказывает, что пьеса имела для деда важное значение. В итоге получилось, на мой взгляд, почти откровенное признание.

Приложения

Поль Верн СОРОКОВОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ ФРАНЦУЗОВ НА МОНБЛАН

Восемнадцатого марта 1871 года я приехал в Шамони с твердым намерением во что бы то ни стало подняться на Монблан. Первая моя попытка в августе 1869 года не удалась. Тогда плохая погода позволила добраться только до Больших Мулов[1021]. Похоже, что и на этот раз обстоятельства складывались не лучшим образом, потому что погода, казалось установившаяся к утру 18-го числа, к полудню резко переменилась. Монблан, по местному выражению, «надвинул шапку и закурил трубку», что на языке менее впечатлительных людей означало: вершина горы закрылась облаками, а снег, сдуваемый сильным юго-западным ветром, вытянулся длинным султаном в направлении бездонных пропастей ледника Бренва[1022]. Именно этот снежный язык служит надежным ориентиром для самонадеянных туристов, осмелившихся сразиться с горой.

Последующая ночь была очень скверной: соперничая друг с другом, бушевали дождь и ветер, а стрелка барометра отклонилась до нижнего предела и застыла в безнадежной неподвижности.

Между тем с первыми проблесками зари раскаты грома оповестили о грядущих изменениях в атмосфере. Вскоре небо очистилось. Открылись гребни Еревана[1023] и Красных Пиков[1024]. Ветер, сменившись на северо-западный, повесил над Пещерным перевалом[1025], замыкавшим долину Шамони, несколько легких облачков, разрозненных и клочковатых. Я с радостью усмотрел в них вестников хорошей погоды. Но, несмотря на благоприятные предсказания и подъем барометра, господин Бальма, главный проводник в Шамони, заявил мне, что о восхождении не стоит пока и думать.