Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

А в статье «Осмысление звука» Аркадий Меримкин, рецензируя книгу Константина Бальмонта «Поэзия как волшебство» (М.: Задруга, 1922), с ерничаньем писал: «В одном из новых исследований этого рода (Георгий Шенгели. Два “Памятника”. Сравнительный разбор озаглавленных этим именем стихотворений Пушкина и Брюсова. Издательство “L’oiseau bleu”, Петроград) с обескураживающей неопровержимостью доказано, что трудность прочтения брюсовского “Памятника” в 1,35 раза более таковой “Памятника” Пушкина. А в поэзии что труднее читается, то и ниже – не так ли? Мы, правда, и раньше смели думать, что поэзия Пушкина выше поэзии Брюсова, но во сколько раз выше – не знали; теперь это нам ясно, и число 1,35, обретенное проницательным г. Георгием Шенгели, раскрывает пред нами всю бездну нашего былого невежества. Обретено это число, правда, способом не слишком хитрым. Ученый исследователь подсчитал, сколько букв в каждом слове стихотворения у Пушкина и у Брюсова, сколько гласных звуков и сколько согласных. Получилось: “В среднем на слово: П у ш к и н – 4,58 буквы, Б р ю с о в – 4,91. В среднем на одну гласную у Пушкина 1,33 согласной, у Брюсова – 1,44”. Отсюда с чарующей простотой и бесспорностью следует совершенно ясный и математически безукоризненный вывод: “Язык Пушкина более прозрачен, чем таковой Брюсова: слова, заключая вообще менее звуков и в более благоприятном отношении между согласными и гласными, произносятся гораздо легче. Если мы разделим отношения согласных к гласным Брюсова и Пушкина, и средние длины слов, и частные перестановки, то получим” ту вожделенную “одну и тридцать шесть сотых”, которая так очаровала своей несомненностью г-на Георгия Шенгели. Да и как не очаровать? Перспективы ведь тут раскрываются, можно сказать, необъятные. Если отношение между двумя поэтическими созданиями так легко укладывается в такую отточенную и непререкаемую формулу, то, значит, кончились все трудности оценок, все эстетические споры, все разногласия вкусов; маленький подсчет, несколько сложений, умножений, делений, а в случаях более сложных – извлечений корня – все ясно. “Поверив алгеброй гармонию” и разделив гласные на согласные или наоборот, мы легко найдем, что Лев Толстой относится к Вербицкой как бесконечность к нулю… По крайней мере, на одной отрасли всегда непредвиденной человеческой гениальности оправдается саркастическое пророчество Достоевского: “Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам математически, вроде таблицы логарифмов до 108.000, и занесены в календарь; или еще лучше того – появятся некоторые благонамеренные издания вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений”.

И так эта успокоительная точность соблазнила г-на Шенгели, что он ради ее достижения обошелся даже жестоко с некоторыми звуками. “Твердые и мягкие знаки, удвоенные согласные и “й” краткое, – говорит он, – в счет не вошли”. Ну их… Хотя немножко жалко – ведь “й” краткое (латинская йота) есть полноправный согласный звук, и нерукотворный звучит совсем не так, как нерукотворны, – зато мы узнаем интереснейшие вещи: “у Пушкина в первой строфе преобладает группа н-р-т, во второй – в-т-н, в третьей – в-л-н, в четвертой – в-х-р, в пятой – в-л-р. У Брюсова, соответственно – с-т-в, в-д-р, с-т-р, с-т-в, з-в-н, с-л-в. Основной буквой для того и другого является следовательно «в»”. Что ж, “в” так “в”; нам, казалось бы, и все равно: ничего из этого “в” ни для Пушкина, ни для Брюсова не выжмешь.

Но это, пожалуй, потому, что г. Шенгели еще скромен. Другие в своей решительности идут много далее…»