Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

Все умерли: Татьяна и Наташа,
Людмила, Анна, Бэла и Рэнэ…
Кого любить мне, если не умею
Их отыскать среди живущих ныне?
О нет: я не ищу Прекрасной Дамы, —
Не знал бы я, что делать мне с Марией,
Себе земную я хочу подругу,
Покорную и радостную мне.
Но книги!.. Зажигательным стеклом
Они сгущают легкое сиянье
В огонь, в клинок, – и кровяным рубцом
Их вечное горит очарованье.
И вот уже я не хочу другой,
Чем та, о ком мне Пушкин спел небрежно,
Чем та, кому бубенчик под дугой
Звенел про жизнь сквозь визги вьюги снежной…
<…>
Но нет их, нет, не для меня они!
Да, все они родились слишком рано,
Все умерли, – и Бэла, и Татьяна,
И нищая Рэнэ. И предо мной
Их слезы, их улыбки, их дыханье
В словах привычно-дорогих встают…
Неизгладимо книг очарованье,
Но жить они мне больше не дают!

Больше всего Георгию и Нине не хватало именно Максимилиана Волошина, его замечательной дачи и теплого Черного моря. Они много раз вспоминали свои поездки к нему в Коктебель, веселые вечера и разговоры с Максом, но все это как бы отъехало в какую-то бесконечную даль и укрылось там за туманной розовой дымкой…

В течение долгого времени Нина Манухина с Георгием крепко дружили с переводчиками английской литературы Евгением Львовичем Ланном и его женой Александрой Владимировной Кривцовой, и на всю жизнь она запомнила такую печальную их историю:

«Они поклялись, что если кто-то из них смертельно заболеет, то второй тогда тоже обязательно покончит с собой. Об этом все вокруг знали. Своих детей у них не было. И вот однажды врач обследовал жаловавшуюся на боли в животе Кривцову и обнаружил у нее рак. Тогда они оба решили отравиться. Морфием – в вену… Кривцова умерла от этого сразу, а на Ланна морфий почему-то быстро не подействовал. Пришедший утром врач нашел остывшую Александру Кривцову и в беспамятстве Евгения Ланна. В больнице он пришел в себя и просил не возвращать его к жизни. “Я все равно уйду, это мое единственное желание”, – произнес он.

Он сильно мучился, пока все-таки умер. Но главное, что при производстве вскрытия потом никакого рака у Кривцовой не нашли…

– Теперь таких романтических клятв никто не дает, – промолвила она. – А если же кто-то и даст, то разве он – выполнит?..»

С каждым наступающим годом стихи Нины Леонтьевны становились все печальнее и красивее, не оставляя в себе ничего лишнего, ни одной случайной черты. Только красота – и правда:

Поезд несется средь снежного блеска.
Блеклое небо и ветер нерезкий
До горизонта – леса и леса,
Белые, словно мои волоса…
Это – гигантский ковыль, не деревья!
Вся бесприютность, вся скука кочевья
Хлынули в душу… от голых ветвей
Боль одиночества только острей…

Или же вот такое – в высшей степени откровенное – женское стихотворение:

Да, это – старость… и никто уже
Не станет, задыхаясь, мне шептать,
Что кожа у меня – атлас прохладный,
Что у меня айвовое дыханье
И темный хмель – крылатые глаза…
Никто… никто!.. как щупальца, морщинки
Впились мне в тело и поглубже – в душу,
И ни на что уже живым порывом
Я не способна больше отвечать…
А вот живу… не возмущаясь даже,
Что с каждым днем мне все скучнее жить,
Что этой жизни не воспринимаю
Я ссохшейся душою, а о прошлой
Так запыленно стала вспоминать…
Все понимаю я… и все ж не меньше
Мне больно от обиды, чисто женской,
Что мне уже почти совсем не лгут…