Маяковский. Самоубийство, которого не было

Нужно сказать, что легенда о последних семи годах Маяковского, якобы посвященных сплошным «лучше сосок не было и нет», сплошному Моссельпрому, сплошной газетчине, это бред. На самом деле Маяковский поздний тоже достаточно силен, просто у него мало в это время по-настоящему великих стихов. Он не позволяет себе этого. Да у него и нет сил заглянуть в себя. Как раз его прежняя главная тенденция, тенденция центростремительная, когда поэт все-таки старается заглянуть в свою глубину, заменяется тенденцией центробежной, когда для того, чтобы сбежать от себя, поэт делает все возможное, начиная ездить по Союзу. Вот эта книга «Маяковский ездит по Союзу» – замечательная хроника Лавута Павла Ильича, «тихого еврея», – это довольно страшная хроника. Потому что она показывает: в какие только места не заносит поэта, для того чтобы перестать быть собой, чтобы перестать думать о себе.

Поздний Маяковский – это беспрерывные разъезды, это экстенсивная тактика вместо интенсивной, это постоянная смена географических поясов, стран, эпох, Америка, Мексика, Таганрог, Крым, Мурманск – вместо того, чтобы попытаться заглянуть внутрь себя.

Но когда он все-таки заглядывает, увиденное его поражает. И тогда появляются настоящие шедевры. Такие, как, может быть, последнее его по-настоящему великое стихотворение «Разговор с фининспектором о поэзии». В котором звучит страшный приговор собственному поколению.

И когда
это солнце
разжиревшим боровом
взойдет
над грядущим
без нищих и калек, –
я
уже
сгнию,
умерший под забором,
рядом
с десятком
моих коллег.
Подведите
мой
посмертный баланс!
Я утверждаю
и – знаю – не налгу:
на фоне
сегодняшних
дельцов и пролаз
я буду
– один! –
в непролазном долгу.
Долг наш –
реветь
медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
у бурь в кипенье.
Поэт
всегда
должник вселенной,
платящий
на горе
проценты
и пени.
Я
в долгу
перед Бродвейской лампионией,
перед вами,
багдадские небеса,
перед Красной Армией,
перед вишнями Японии –
перед всем,
про что
не успел написать.

И не успеет уже, и сознает это прекрасно. Конечно, это очень страшные стихи. Именно поэтому они венчаются таким странным, искусственным жизнерадостным финалом:

А если
вам кажется,
что всего делов –
это пользоваться
чужими словесами,
то вот вам,
товарищи,
мое стило,
и можете
писать
сами!

Это уже нечто компромиссное. На самом деле мощное, бронзовое, трагическое звучание этих предсмертных стихов – вот настоящее поэтическое завещание. Потому что «Во весь голос» – это уже газетчина. Это уже вечная трагедия поэта, который уверен: «Ну, ничего, мое-то ремесло со мной, мое-то перо не заржавело! Вот захочу написать лирику и напишу такую лирику, что все обалдеют!» Берешься за нее, а уже одно жестяное громыхание, уже голосовой аппарат утрачен безвозвратно. Вот это была настоящая трагедия Маяковского. Потому что в поэме «Во весь голос» уже нет ни одного живого звука, как это ни ужасно, это всё уже медь, гранит, жесть и, более того, это попытка писать ямбом, о которой он говорит: «Асейчиков, если ЦК скажет писать ямбом, вы что будете делать?» – «Я брошу писать», – говорит Асеев. – «А я буду писать ямбом!» – отвечает Маяковский. Он чувствует, что время этого требует, и начинается этот ямб, в котором его поэтическая мысль чувствует себя как нога дикаря в сапоге. Она не привыкла тесно ставить пальцы, поэтому получаются какие-то идиотские стихи-уродцы, какие-то странные, недоговоренные мысли, не говоря уже о совершенно очевидных ошибках, которых он просто не видит.

Стихи стоят
свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
к жерлу прижав жерло
нацеленных
зияющих заглавий.