Майами

Перья банановых деревьев окутывали ее, райские птицы резво мелькали, словно язычки пламени, у ее стен, кокосовые пальмы склонялись к ней, проводя по ее крыше своими листьями, словно почесывали спину любимому человеку. Видимо, таково было их предназначение. Питер открыл одну створку, и они вместе вышли на полуденную жару.

Кристе пришли на ум дети. На деревьях был устроен домик, мир Тарзана, далекий от цивилизации, где ребенок барахтается, стараясь придать запутанным делам взрослых простой смысл. Выбеленные непогодой доски застонали под ее ногами, когда она ступила на них. Листва шелестела вокруг нее, словно накрахмаленные юбки чопорных нянек. Деревянная лошадка, чья краска облезла под дождем и солнцем, усиливала впечатление детской игры. Что это, секрет писателя и его творчества? Или детское неприятие мира взрослых? А может, писательское ремесло служило убежищем нонконформисту, вознамерившемуся зарабатывать себе на жизнь, держась подальше от мелочной суеты и забот простых смертных и их причудливых и пустячных затей? Как бы то ни было, она получила приглашение в его особенную комнату, гораздо более интимную, чем спальня. Это была комната, наполненная призраками. Она могла почувствовать их эфемерное присутствие, еще когда стояла на террасе. Комната была закрыта. Ключ, который Питер достал из глубокого кармана, был большим, словно ключ в башню средневекового замка. Он отпер дверь и шагнул внутрь, украдкой оглядывая все вокруг, словно не был уверен, что комната готова для посторонних глаз. Не бросил ли он тут свои носки? В порядке ли шкафы? Не выразит ли взрослая посетительница недовольство, что игрушки валяются на полу и можно о них споткнуться?

— Что ж, прошу.

Он отступил назад, как бы обнажая свою душу, оглядел свой кабинет, затем пристально посмотрел на гостью. Заметит ли она те невидимые вещи, которые мог видеть он? Разглядит ли все те тупики и неразбериху, триумфы и трагедии, что стопками лежали по углам? Доступно ли это? А он доступен ей?

Ее взгляд остановился на опрятной стопке бумаги, что лежала рядом с пишущей машинкой.

— Что это? Твоя новая книга?

— Да. Она.

— А у нее есть название?

Криста подумала, не те ли это знаменитые, незаконченные «Грезы».

— Да, есть. — Это было лучше, чем «Как называется?» Но не так хорошо, как «О чем она?» Он сглотнул. Ему нужно было сказать что-то большее, чем эти односложные слова. — Она называется «Грезы, что пригрезились мне». Гюго, — добавил он. Потом, — Виктор Гюго.

— Тот, что написал бродвейский мюзикл, — сказала Криста с улыбкой. Впрочем, над этим они могли теперь посмеяться. Он улыбнулся. Они могли.

— Она немного вгоняет в депрессию. Про то, как реальность разоблачает иллюзорные мечты.

— Но ведь в конце чувствуешь, что знаешь все на свете, — засмеялась она.

— Надеюсь, — улыбнулся он в ответ. — Во всяком случае, знаешь, что знаешь.

Она направилась к нему, словно модель на дорожке сцены, медленно, дерзко, спокойно и уверенно. Она заставила свои бедра колыхаться в тихом воздухе, изобразила улыбку, на которую следовало бы выдавать лицензию. Она остановилась в одном футе от него.

— Так что же, знаете, Питер Стайн?

Он сглотнул. Ей был виден его кадык. Ответа на ее вопрос и не требовалось. Это был вовсе и не вопрос. А приглашение. Она стояла перед ним, бросая ему дерзкий вызов. А он все не решался. Она находилась на его территории. Ее вторжение нельзя было игнорировать. Она была агрессором. Это было отступление, или… Ее красота насмехалась над его нерешительностью. Она была вся тут, перед ним, ее красота более реальная, чем имела на это право, близкая, доступная и, уж точно, доступная не надолго. Он старался собраться с мыслями, а внутри него бушевали чувства. Был ли он готов на такой… рискованный шаг… навстречу этой девушке с другой стороны вселенной? Тут же находились его любовницы, глядя через плечо в шоке и ужасе от его потенциального вероломства. И кто будет тогда «грезить грезы» для книги, если ему готовится столь ранний нокаут из мира иллюзий? Бумага визжала, протестуя. Белые страницы выли в агонии. Совершенное лицо девушки из плоти и крови было соперником бумажной массы, которую он уже исписал, и той массы, на которой он еще будет писать. Теперь или, впрочем, никогда. Момент ускользал от него.

— Хочешь посмотреть, какой здесь у меня замечательный вид? — спросил он, и его голос слегка изменился. Он вырвался из ее силового поля и прошел к столу. Поправил и без того безупречный прямоугольник «Грез» утешающим жестом перед таким близким обманом.