Маята (сборник)

– Василич, – предложил я. – А не заглянуть ли нам с тобой к бабке?.. Посидим за столом, как белые люди. Историю свою мне расскажешь до конца?! Замечательный ты рассказчик, старина, – польстил я водителю.

– Ну, к бабке, так к бабке, – махнул рукой Кирилл Васильевич. – Неохота домой, никто меня там не ждет…

На углу Кондратьевского проспекта и улицы Ватутина, как раз напротив отделения милиции, в старом, ожидающем сноса доме, жила пожилая женщина. Настоящее ее имя мы не знали. Бабка и все! А она и не обижалась… Основной статьей дохода женщины, кроме нищенской пенсии, разумеется, была продажа крепких спиртных напитков в неурочное время по спекулятивной цене. Милиция ее не трогала…

– Василич, а ты что же, неженатый? – поинтересовался я.

– Разведен, – буркнул водитель.

– Прости.

– Да я уже в четвертый раз, привык…

Постучав в угловое окошечко – бабка жила на первом этаже, – мы поднялись на один пролет темной грязной лестницы и прошли за отворившей нам дверь старушкой на кухню. Она знала всех агентских в лицо и нас не боялась.

– Бабуля, организуй нам бутылочку водки и что-нибудь закусить, холодненького, – попросил я.

Выпили, закурили, я уселся удобнее.

– На чем я остановился-то, Михаил? – выдохнул дым водитель.

– Про крыс ты рассказывал, Василич.

Я уже в то время коллекционировал интересные истории.

– Ага, про крыс… Так вот, в трубе жизнь, как ты сам понимаешь, – не сахар. Старшие все время куда-то ходили: изучали схему тоннелей, пути отходов, запасные выходы… А мое дело – рация, батареи аккумуляторные. Поднимут среди ночи, всегда неожиданно, – идем на точку. Отстучу ключом шифровку – и ходу! Опять четыре-пять дней – без дела. А я – молодой мальчишка, мне двигаться хочется. Запел раз – по морде схлопотал. Все на нервах, злющие! Нельзя шуметь! Нельзя свет жечь! Нельзя! Нельзя! Нельзя!..

И стал я с крысами разговаривать. Насыплю яичного порошка на бетон, где посуше, поедят они и садятся столбиками передо мной полукругом. Лапки на груди сложат, глазки-огоньки в темноте смотрят, не отрываясь, – слушают, что я рассказываю. Особенно один выделялся – крупнее других, вожак, повиновались они ему беспрекословно. Я его Кирой звал, как мама меня в детстве. Маму помнил смутно, дома она бывала редко. Все время на работе, партийная. Арестовали ее еще в тридцать пятом. А батьку не знал совсем. Летчиком, говорили, служил, погиб… А как на самом деле оно было, мне неведомо… Тридцатые годы, лишнего не скажут, сам понимаешь.

Да, крысы… Привык я к ним – поверишь? – когда возвращались, радовался, как ребенок. У Киры голос – не как у других. Все попискивали, а он как бы рычал приглушенно, что ли. Всегда рыкал, когда возвращался, – здоровался, значит. А потом и подходить стал, гладить разрешал. Усами щекочет ладошку, шерстка мягкая, сам теплый…

Я, знаешь, Михаил, последнее время от нечего делать к чтению пристрастился. Даже в библиотеку районную записался на старости лет. Дома сидишь один, как сыч. Откроешь книгу и не так, вроде, тоскливо. Как бы уже и в компании… Так вот, попалась мне тут брошюрка психолога одного, женщины… Как звать – забыл, а пишет она интересно и понятно. Утверждает, что есть такое понятие: "недотроганные дети". Мол, ребенка надо трогать. Не только говорить с ним, но и обязательно гладить, щекотать, за ушком чесать, волосики перебирать. А то вырастет недотроганным и потом сам приласкать никого уже не сможет. Вот и я недотроганный вырос. Матери некогда было, она светлое будущее строила для всех на земле, значит… Няньке – пофиг, батю я не знал… Увижу, как мужик ребенка вверх подбрасывает, а тому страшно и радостно – веришь, ком в горле…

Вот и крыс, будто родной стал мне. Глажу его, бывало, а сам слезу сдержать не могу. Все ему рассказал, всю жизнь свою: как маму увели, как в детдоме били, как девочка, которую любил, насмехалась надо мной. Кира понимал меня, даже говорить со мной пытался, по-своему, по-крысиному…

Ну, давай еще, по пятнадцать капель… А ты чего, Михаил?

– Не, Василич! Я вообще-то не по этому делу. Так, за компанию когда… Ты пей, старина, на меня не смотри. Закуси: огурчики вот, капустка квашеная…

– О чем это я?.. – стал вспоминать Кирилл Васильевич, опрокинув в себя очередные сто граммов и похрустев огурцом. – Да… Вспомнил… Берлин все чаще бомбили. Тошно сидеть в темноте, когда земля содрогается от взрывов и за шиворот сыпется. Самое страшное, что сделать ничего нельзя. На передовой я никогда не был, но мне думается, там легче: видишь врага, стреляешь-воюешь. А тут сидишь и ждешь, когда тебя завалит или затопит, если где труба лопнет…

Тут еще и "невезуха" пошла… Сначала бабу – немку пьяную и голую ночью в колодец сбросили. Ногу, видать, сломала при падении. Как она кричала – волосы дыбом… А мы связного ждали неподалеку. Басмач, командир, чтобы не навела на нас, придавил немку. Вытащили тело наверх, бросили в переулке…

Жалко, а что сделаешь…