Маята (сборник)

Да! Вижу дело плохо: девчонка-то не просто так стоит – лясы точит, остановил ее этот кабан, пройти не дает. Один – передо мной, двое в серой "Волге" сидят припаркованной в тени забора. Я и не заметил машину-то поначалу. Передняя пассажирская дверца открывается – один выходит. Потягивается лениво. Смачно потягивается – суставы разминает. И к нам шагает, вразвалочку.

– В чем дело? – спрашиваю. Девчонка ни гу-гу. Молчит и смотрит на меня огромными глазищами…

Бугай – мне:

– Иди-иди, у нас с женой свои разговоры.

А она ни слова…

– Что, действительно, жена? – спрашиваю, а у самого ладони мокрыми стали, в озноб бросило.

Бугай в меня зенки упер – и под локоток девчушку.

– Ладно, Соня, хватит дурочку валять. Поехали домой.

– Что, в самом деле, жена? – повторил я.

– Жена-жена. Иди, парень, по добру…

Ну, я и пошел. А девица спину взглядом насквозь прожигает, лопаткам больно.

Взлетел на лифте на свой девятый этаж – и к телефону.

Ноль, два.

Милиция? – Так, мол, и так.

Спросили фамилию, адрес, телефон домашний.

– Спасибо, – сказали, – высылаем машину.

Я – к окну, что на проспект смотрит: минуты через две несется ПМГ с мигалкой, в те годы с этим быстро было.

И ничего!.. Из милиции мне не позвонили. В новостях – тишина. Бабушки у подъезда молчат, а они-то уж все знают!

Вроде бы и забыл я об этом. А вот сейчас, с годами, вспоминаю все чаще. И понимаю умом, что поступил, вроде, правильно: не смог бы я, мальчишка, справиться с тремя взрослым бандюгами. А только муторно на душе. Жгут глаза той, молоденькой. Спать не дают…"

Василий замолчал. Никто в палате не проронил ни слова. У всех, наверное, таких историй за жизнь накопилось в памяти немало…

Лезут из памяти тени прошлого по темному времени, когда сердечко прихватит. Но уходит ночь, встает солнце, отступает боль; мы бреемся, умываемся, завтракаем и забываем о своих ночных страхах. Гоним от себя неприятные мысли; бежим по жизни, вперед, вперед, быстрее… остановиться и оглянуться недосуг нам.

И так, до следующего "сердечного приступа".

Спасти Вселенную Рассказ

Жизнь Аристарха Снегирева удалась. Закончив Кемеровский филиал Новокузнецкого педагогического и получив диплом филолога-русиста, он отслужил "срочную" в Ленинградском военном округе, а так как нести разумное, доброе, вечное оболтусам в школе до смерти не хотелось, после демобилизации постарался закрепиться в Питере. И в этом преуспел…

Сейчас, в свои неполные тридцать, он имел постоянную петербургскую прописку, отдельную комнатку в фабричном общежитии, и занимал, хотя и крошечный, но тем не менее начальственный кабинет. Стилизованную под дуб дверь небольшой, в два стола, приемной украшала табличка: "Начальник отдела кадров Снегирев А.С.".

Построенная еще до революции прядильная фабрика доживала последние деньки; здание и инженерные коммуникации свое отслужили: все текло, дымило, сыпалось и грозило развалиться. И хотя штатное расписание отдела кадров включало лишь две должности: самого начальника и давно уже перешагнувшей сороковник инспектора Тамары – болезненной матери-одиночки, от которой за версту несло апатией; да и зарплата начальника ОК была, можно сказать, символической; Аристарх Сигизмундович, знакомясь, смело величал себя начальником отдела, а при удобном случае, любил к месту вставить, что закончил филфак и пишет книгу. Короче говоря, жизнью Аристарх был доволен, и все у него ладилось.

А ладилось потому, что Аристарх Снегирев умел жить. С подчиненными держал себя строго, но справедливо. С начальством сгоряча мог и поспорить, и в чем-то не согласиться (как и все творческие личности, он был человеком импульсивным), но, поостыв, ошибки всегда признавал. С порученными заданиями справлялся в срок, был в меру активен, на глаза лишний раз не "лез", умел оказать услугу тактично, так, чтобы нужный человек не испытывал к нему, Аристарху, благодарности и, – не дай Бог! – почувствовал себя должником.

Были у него и слабости, не без того.

Снегирев писал романы. Можно без преувеличения сказать, что Аристарха сжигала страсть к писательству, за удовлетворение которой он без колебаний готов был заложить душу дьяволу. И еще одна причуда – то ли слабость, то ли, наоборот, точка опоры, сильная его сторона?.. – это, смотря с какой стороны взглянуть, – дружба с Гришей, отцом трагически погибшего армейского друга Васьки Дядюхина. Зацепило Васю траком БТРа на учении и намотало на гусеницу.

Да, так все и звали Дядюхина, Гришей, несмотря на его шестидесятилетний возраст. Гриша – седовласый и кудрявый, непосредственный и неорганизованный, зубоскал и острослов, пьянчуга и писатель-самоучка. Он садился за письменный стол крайне нерегулярно, от случая к случаю, писал, не придерживаясь принятых схем и правил, как на душу ляжет, неумело и в то же время ярко, образно, в своей, непохожей на других, манере.