Майкл Льюис

экономической теории специализировались тысяча студентов и сорок групп - втрое больше, чем

за десять лет до того. В Принстоне, когда я был на последнем курсе, экономическая теория -

впервые за всю историю университета - стала самым популярным предметом. И чем больше

студентов выбирали для диплома экономическую теорию, тем обязательнее была степень по

экономике для тех, кто мечтал найти работу на Уолл-стрит.

На то была хорошая причина. Экономическая теория отвечала двум важнейшим

потребностям инвестиционных банкиров. Прежде всего инвестиционным банкирам нужны

практичные люди, готовые подчинить образование карьерным замыслам. Экономическая теория, превращавшаяся во все более глубокомысленную и трудную для понимания дисциплину, обильно оснащенную почти бесполезным математическим инструментарием, казалась почти

специально созданной на роль сортировочного устройства. Способ ее преподавания вряд ли мог

зажечь чье-либо воображение. Я имею в виду, что мало кто мог похвалиться, что ему

действительно нравится изучать экономическую теорию; это занятие было не для тех, кто ценит

удовольствия. Изучение экономической теории было разновидностью ритуального

жертвоприношения. Доказать это свое утверждение я, разумеется, не могу. Это чистая догадка, основанная на том, что экономисты называют «ползучим эмпиризмом». Иными словами, я

наблюдал. Я видел, как мои друзья неумолимо чахнут. Я часто спрашивал интеллигентных во

всех остальных отношениях студентов, почему они изучают экономическую теорию, и мне

объясняли, что это было самым практичным решением, хотя при этом и приходилось рисовать

массу всяких графиков. Они, конечно же, были правы, хотя от этого можно было уж совсем

рехнуться. Экономическая теория действительно была практичной наукой. Она давала людям

работу. И давала только тем, кто проявил себя пламенным поклонником экономики как главной

силы общественной жизни.

К тому же инвестиционные банкиры, подобно членам любого другого закрытого клуба, хотели верить, что их техника набора волонтеров работает с исключительной точностью. Внутрь

впускали только достойных. И эта иллюзия была родной сестрой другого заблуждения

инвестиционных банкиров - что они в силах управлять своей судьбой, хотя, как мы скоро увидим, это было им недоступно. Нацелившись на экономическую теорию, рекрутеры инвестиционных

банков могли смело сравнивать академическую успеваемость кандидатов на рабочие места.

Единственным изъяном этого процесса было то, что экономическая теория, изучением которой и

занимаются студенты экономических факультетов, почти бесполезна для инвестиционных

банков. Банкиры используют ее как своего рода тест на общую интеллигентность.

В атмосфере этой истерии я и сам был достаточно истеричен. Я сознательно принял

решение не изучать экономическую теорию в Принстоне, потому что этим занимались все вокруг

и мне их поведение казалось ошибочным. А я не хотел делать ошибок. Я знал, что когда-нибудь

мне придется зарабатывать на жизнь. Но при этом казалось глупым упустить возможность

потренировать мозги на чем-либо действительно интересном. Да и жалко ведь упустить те

возможности, которые открывает университет. Вот я и оказался на одном из наименее

популярных факультетов. История искусств была прямой противоположностью экономической

теории - ею почти никто не хотел заниматься. Как объяснил мне один старшекурсник-экономист, история искусств «хороша для первокурсниц из Коннектикута». Курс истории искусств служил

тайным оружием студентов-экономистов, которым нужно было поднять свой средний балл

успеваемости. Они забредали на мой факультет на один семестр, чтобы получить нужные

баллы. Идея, что история искусств может послужить обогащению личности или что такое

обогащение само по себе может быть целью образования вне зависимости от карьерных

соображений, показалась бы им наивной наглостью. И чем ближе было окончание

четырехлетнего обучения в колледже, тем откровенней было такое отношение. Сокурсники

относились ко мне с такой же снисходительной симпатией, как к инвалиду или к человеку, который по неведению обрек себя на нищету. Быть на курсе кем-то вроде св. Франциска имело

свои преимущества, но пропуск на Уолл-стрит сюда не входил.

Честно говоря, изучение искусств стало только началом моих проблем. И мне не помог ни

провал на экзамене по курсу «физика для поэтов», ни наличие в зачетке записей об овладении

искусством бармена и плавания в небесах. Я родился и вырос в глухом южном углу и впервые

услышал об инвестиционных банкирах за несколько месяцев до первой попытки найти работу на

Уолл-стрит. Не думаю, чтобы они когда-либо появлялись в наших краях.

При этом Уолл-стрит вдруг оказалась чуть ли не единственным подходящим местом.

Никому на свете не нужен был еще один юрист; я не ощущал в себе призвания стать врачом, а

под свою идею наладить производство небольших ранцев, которые можно было бы цеплять к

собачьим хвостам, чтобы они не гадили на улицах Манхэттена (рекламный слоган «Остановим

говнотоп!»), я так и не нашел финансирования. Возможно, действительной причиной был мой