Майор Вихрь

Аня собрала сухого валежника, принесла его к костру и сделала себе подстилку. Легла, потянулась, подвинулась еще чуть ближе к огню и почувствовала, что вот-вот уснет. Она заставила себя открыть глаза и поглядеть на костер: хватит ли на всю ночь. Она сделала себе сибирский костер: нашла сваленную елку, срезала тесаком сучья, принесла березовой коры и подожгла сухой сваленный ствол. Надо только через каждые три часа просыпаться и чуть пододвигать вперед елку, чтобы она равномерно обгорала, а не пузырилась огоньками вдоль по всему стволу.

Аня подвинула древесину; вокруг заискрило, пламя на мгновение замерло, а потом вспыхнуло с новой силой. Аня завернулась в легкое пальтишко, выданное ей сверх утвержденного комплекта капитаном Высоковским, и сразу же уснула.

Только начало

«Дурацкие сны», — подумал Вихрь. Он и глаза не открывал, чтобы успокоить себя. Так он, во всяком случае, считал, так он объяснял себе это. На самом-то деле в нем сейчас жили не мысли, слова или этот нос с насморком, приснившийся ему или находившийся где-то совсем рядом, — на самом деле в нем сейчас работал инстинкт. Человек в ночном лесу, чтобы выжить и победить, обязан быть как зверь, то есть жить сначала инстинктом, а после уж разумом. Он выгадывал мгновения, его инстинкт. Инстинкт сейчас решал вместо него — открыть глаза, или вовсе не поверить этому сопению, или, словно во сне, повернуться, но так, чтобы правая рука обязательно ощутила под собой кожу портфеля, в котором гранаты и парабеллум. Он всегда клал этот портфель справа от себя, под боком; со сна очень трудно вытаскивать оружие из карманов — карманы перекручены, и, пока вырываешь оттуда оружие, теряются те мгновения, которые могут спасти. Он повернулся, будто во сне, зачмокав губами. Он не приказывал себе играть это чмоканье спящего человека — это было помимо него, это шло само собой, как результат его последних трех лет.

Портфеля не было, хотя он точно сыграл жест правой рукой, выбросив ее далеко вперед, чтобы захватить побольше мхов, если во сне разметался и портфель оставил где-то в сторонке.

Еще отчетливее он услышал чье-то сопение.

«Наверное, коза, — сказал себе Вихрь, все еще не открывая глаз. — Стоит и слушает, прежде чем переходить дорогу, спускаясь к реке, на водопой. И вся содрогается при малейшем ветерке».

Так он говорил себе, прекрасно понимая, что он обманывает себя. Это уже в нем говорил разум, а ведь разум — лжец; только в инстинкте правда, земная, живая, честная.

— Неплохой сон у этого парня, — услышал он немецкую речь у себя над головой.

Вихрь открыл глаза. Прямо над ним стояли три гестаповца. В руках у одного из тех, что стояли чуть поодаль, ближе к дороге, был его желтый портфель.

— Кто вы такой? — спросил Вихря человек в штатском, когда в полдень его привезли в Краковское управление гестапо.

На окнах были тяжелые, витые, очень красивые решетки. Стекла были вымыты до «зайчиков». За окном было солнечно и тихо, как вчера в лесу.

Вихрь понял вопрос — он знал немецкий, но ничего не ответил, а только подобострастно улыбнулся и недоуменно пожал плечами. Тогда второй человек, длинный, жилистый, тот, который держал его портфель при аресте в лесу, слез с подоконника, подошел к Вихрю и спросил по-русски:

— Вам нужен переводчик?

— Я не понимаю по-немецки, — сказал Вихрь, — вернее, понимаю очень слабо.

— Вас спрашивает шеф отдела, кто вы такой?

— Я человек, — так же подобострастно улыбнулся Вихрь. — Попко, Кирилл Авксентьевич.

Длинный перевел. Тогда шеф отдела III-A попросил:

— Расскажите о себе.

— Вас просят рассказать о себе.

— Так что ж... Я готов. Попко я, Кирилл, украинец... Позвольте закурить, а то мои при обыске изъяли...

— Пожалуйста.

— Спасибо. Очень хороший табак. Откуда у вас турецкие?

— Воруем, — усмехнулся длинный. — Дальше.

— Я из Днепродзержинска. Папаша сеял разумное и вечное, мама была членом бюро райкома. Ее расстреляли в тридцать седьмом.

— Минуту, — сказал длинный и перевел все сказанное Вихрем своему шефу.

Вихрь отметил для себя, что переводил немец точно, слово в слово, совершенно не спотыкаясь, без пауз.

— Продолжайте.

— Работал грузчиком, потому что в институт не принимали, сами понимаете. Потом служил в армии. Сдался во время боев под Киевом. Сидел в вашем фильтрационном лагере 56-a. После работал на мельзаводе. Отступил с частями немецкой армии во Львов. Сейчас иду в Краков, хочу здесь устроиться на железную дорогу.

— Минуточку, — попросил длинный и перевел все шефу.

Тот слушал, улыбаясь уголками четко вырезанного, капризного, очень красивого рта.

— Очень хорошо, — сказал он. — Пусть расскажет свою историю еще раз, только подробней.

— Я родился в Днепродзержинске, в семнадцатом году. Из интеллигентов, мать расстреляли чекисты, отец — учитель, погиб в сорок третьем под бомбежкой. Работал грузчиком, служил в армии, в Киевском военном округе. Сдался в плен под Белой Церковью. Работал на днепропетровском мельзаводе помощником начальника мукомольного цеха. Отступил во Львов с войсками.

Шеф выслушал Вихря, помахал длинному кистью — мол, переводить не надо — и попросил: