Майор Вихрь

Длинный щелкнул зажигалкой, дал Вихрю прикурить и отошел к окну. Сел на подоконник и распахнул створки. В кабинет ворвался свежий ветер, пробежал по бумагам, лежавшим на столе, поднял их, покрутил и снова опустил на место. Захлопали белые шторы, затрещала карта на стене.

Длинный сказал:

— Действительно, случай редкостный: все очевидно с самого начала, нечего доказывать.

— Ладно, — сказал Вихрь, — ладно. Раз проиграл, значит, проиграл. Да, действительно, я никакой не Попко. Я майор советской разведки...

Адвокат Тромпчинский и сын

Как всегда, по средам в его маленьком лесном поместье, что за Рыбной, собирались пан Рогальский, бывший издатель газеты, герр Трауб, немецкий писатель, военный корреспондент при штабе группы армий «А» в Краковском гарнизоне, давнишний знакомый Кейтеля, еще с тех пор как он был в милости у имперского министра пропаганды Геббельса, и пан Феоктистов-Нимуэр, полукровка (мать — немка, отец — русский), известнейший исполнитель жанровых песен, приехавший на гастроли в армию.

Адвокат Тромпчинский принимал этих людей у себя в поместье, закусывали чем бог послал, пили самогонку, которую Тромпчинский выменивал на бумагу и перья, а после ужина садились за преферанс.

Сын Тромпчинского Юзеф готовил кофе, а иногда заменял отца, когда тот выходил на кухню заняться закусками. Все закуски были из кур. Адвокат держал тридцать кур. Это считалось богатством. Он готовил для гостей прекрасный омлет — его рецепт славился не только в Кракове. Омлеты адвоката Тромпчинского до войны знали и в Варшаве и в Париже, куда он частенько ездил по делам фирм, представляя их интересы на всяческих деловых конференциях и переговорах.

— Господа, — говорил Тромпчинский, сдавая карты, — я вчера наслаждался Цицероном. Я позволю себе зачитать маленький кусочек.

Он бегло посмотрел свои карты, пожал плечами и коротко бросил:

— Пас. Так вот, прошу... — И, полузакрыв глаза, по памяти начал цитировать: — «Если бы духовная доблесть царей и вообще правителей в мирное время была такой же, как и на войне, то человеческие отношения носили бы характер ровный и устойчивый и не пришлось бы наблюдать ни смещений одних правительств другими, ни бурных революционных порывов, изменяющих и ниспровергающих все. Ведь власть легко удерживается при условии сохранения тех принципов, под влиянием которых она вначале создавалась. Но стоит только внедриться в обществе праздности вместо трудолюбия, произволу и надменности вместо выдержки и справедливости, как сейчас же вместе с нравами коренным образом изменяются внешние условия жизни...»

Юзеф поморщился: он не любил, когда отец щеголял своей профессиональной адвокатской памятью.

Писатель Трауб буркнул:

— Чепуха. Цицерон — это не история, это самая рьяная современность. Я отношусь к его тираде как к передовице в коричневой газете. Юлиус Штрайхер любит подобные отступления в стиле антики перед тем, как перейти к очередным призывам против пархатых американцев и кровавых большевиков.

Тромпчинский тонко улыбнулся: он обожал спорить, сознавая за собой достаточную силу, чтобы побить противника изяществом аргументации.

— Мой друг, — сказал он, поправив пенсне, — Цицерон утверждал: «Удачи оказывают растлевающее влияние даже на мудрецов».

— Какие, к черту, удачи? — удивился Трауб. — Бьют повсюду, а вы говорите об удачах!

Все сразу замолчали. О неудачах немцев мог говорить только немец. Остальные обязаны были этого не слышать.

— У меня мизер, — сказал Рогальский и потер свои маленькие веснушчатые руки, — чистый мизер, господа, можете не переглядываться.

— Девять, — сказал Феоктистов-Нимуэр.

— В таком случае я играю мизер без прикупа.

Трауб хмыкнул.

— Славяне начали драчку, будет чем арийцу поживиться. Как думаете, Юзеф?

— Думаю, что ариец останется с пиковым интересом, — сказал Юзеф.

— Все злитесь, все злитесь, — вздохнул Трауб, — и правильно делаете. Глупый немецкий писатель только перед самой старостью понял, что единственно губительное снадобье для искусства — так это слепой национализм.

— Господа, — сказал Рогальский, — у меня начинает ломить в висках от вашей политики. Я не хочу сейчас политики, потому что боюсь того, чем ее подтверждают.

— У гестапо плохо с пленкой для диктофонов, — сказал Трауб, — и потом здесь нет электричества. А если кто из вас донесет, все равно поверят мне, а не вам. Правильно, Юзеф?

— Вам лучше знать гестапо, господин писатель.

— Что у вас, зубы режутся? — спросил Трауб. — Кусать охота? А?

И он бросил свои карты на стол.

— Ловить пана издателя будет герр-товарищ актер? — спросил он. — Обожаю, когда дерутся интеллигенты. Драка — это всегда начало истории. Когда социал-демократы вертели задом и дрались с коммунистами, родился фашизм. Когда дерутся интеллигенты, крепнет аппарат тайной полиции.

— Юзеф, — сказал Тромпчинский, — будь любезен, сыграй за меня, я должен посмотреть яйца и молоко. Господа, через полчаса будет омлет.