Майская ночь, или Утопленницы

Сам сел напротив и стал смотреть, как насыщается изрядно, видать, оголодавший в лесу перевертыш. Лицо хозяина ничуть при этом не подобрело — напротив, делалось мрачнее и мрачнее. Дождавшись конца трапезы, лесник и вовсе сдвинул брови.

— Ну ты что ж, друг ситный, творишь? — сквозь зубы спросил он, даже не ответив на хриплое «спасибо».

— Ты насчет жеребенка? — хмуро уточнил гость. — Так это не мы…

— А кто? Я, что ли? — Пахомыч засопел. — Сколько раз тебе говорить: к хозяйству Первитина близко своих не подводи! Ты вообще смекаешь, кто он такой? Да мы тут все под ним ходим: и я, и ты… А егерей подымет? А отстрел с вертолета устроит? Что тогда запоешь?

— Да точняк не мы! Зуб даю, Пегого работа…

— Ага! Пегого! Побереги зубы — пригодятся… Пегий в это время со своей бандой у Клименок овчарню брал!

Пришелец встрепенулся, вскинул голову.

— И как? — с интересом осведомился он.

— Да никак! — бросил Пахомыч. — На собак нарвались. А там у Клименок собаки — дай боже! Туркменские волкодавы…

— Да знаю… — безрадостно отозвался гость.

* * *

Пахомыч и сам не мог бы сказать, зачем пять лет назад во время облавы, поставленный егерем на номер, он воткнул свой охотничий нож в середину годовых колец гладко срубленного пня на краю поляны. Просто загадал: попаду с первого раза в десятку — значит на меня-то он и выбежит.

И действительно, выбежал. Не матерый, правда, волчище — скорее переярок, а то и прибылой. Обезумев от страха, едва не вписался в пень, но в последний миг перемахнул, причем кувырком, — и тут пришел черед обезуметь Пахомычу, потому что на ноги перед ним вскочил испуганный тощий паренек с тронутым сединой правым виском и совершенно голый.

Хорошо хоть не выпалил со страху!

— Ой, блин!.. — выдохнул подросток. — Чо за прикол?..

Глаза у него были совершенно белые.

Потом, пару дней спустя, Пахомыч потолковал с местным знахарем, в книжку его заглянул — и по всему выходило, что случай выпал, можно сказать, небывалый: человеку обратиться в волка, перекувырнувшись через пень с вонзенным в него ножом, — штука, известная аж со времен князя Всеслава, но чтобы тем же самым макаром природный волк нечаянно, да еще и без заговора, перекинулся в человека… Нет, о таком никто даже и не слыхивал.

И ведь как удачно, стервец, обернулся: сразу по-людски залопотал! Речь его, правда, была сбивчива, местами невнятна и по молодости лет сильно засорена словами-паразитами.

— Я, блин, короче… — ошалело, взахлеб бормотал малец. — Бегу, короче… Ну и, короче, блин…

Словно перед участковым оправдывался.

Опомнившись, Пахомыч скинул брезентовую плащ-палатку (облаву затеяли осенью) и укрыл ею дрожащего перевертыша. А потом еще пришлось отбивать его от подоспевших собак, которых внешним видом не проведешь.

Охотникам сказал, что племянник.

* * *

Свой стукачок в стае — какая находка для лесника! На большее Пахомыч не рассчитывал, и оказалось, зря. Седой (такое было у волчишки бесхитростное погоняло) оказался крепким, смышленым, и все-таки, кабы не покровитель, нипочем бы не стать ему вожаком. Но конкурентов со временем перестреляли, а несколько удачных налетов на домашний скот (опять-таки не без наводки) сильно добавили Седому авторитета.

Поначалу Пахомыч прикидывал даже, не переверстаться ли по такому случаю из лесников в егеря (начальство не раз предлагало), но потом раздумал. Браконьеры с топорами казались ему куда более мирным и покладистым народом, нежели браконьеры с охотничьими ружьями.

Вечером того же дня, когда случилась облава, Пахомыч свалил бензопилой старый тополь у крыльца, воткнул в широкий ровный пень все тот же охотничий нож, и попробовали они с мальчонкой повторить чудо на поляне. Честно сказать, оба робели: а ну как далеко не всякий древесный обрубок на это дело пригоден? Ничего, сработало… Кувырок туда — человек, кувырок сюда — волк.

Года через три Пахомыч уже крышевал и лесок, и прилегающие к нему окрестности. Все знал — и знаниями своими пользовался с умом: когда людей предупредит, когда волков…

С каждым превращением Седой делался старше и угрюмее. Взрослел на глазах. Сначала это радовало, потом стало удручать. Мы-то лет по семьдесят живем, а они-то редко до тринадцати дотягивают в дикой природе. Глядя на него, и о себе задумаешься.

Менялась повадка, юношеский жаргон помаленьку вытеснялся уголовным. Говорить с ним становилось все труднее, особенно с тех пор, как выбился в вожаки.

* * *

— Ну ты долго еще Чекáна своего отмазывать будешь?

— А чо те Чекан? — ощетинился Седой. — Конкретный волчара, живет по понятиям…

— Ага! По понятиям… А то я правой его передней лапы не знаю — без двух когтей! Хоть бы след за собой заметал!..

— Отметился, что ли, где?

— Да он везде уже, твой Чекан, отметился! И возле жеребенка тоже. Думаешь, я один такой приметливый?

— А кто еще?

— Да нашлись… зоркие…

Лесник закурил. Седой с недовольным видом поднялся, взял табурет и отсел на дальний край стола. Табачного зелья он, как, кстати, и водочного перегара, на вздым не любил.