Майские ласточки

— Должен знать, — неопределенно сказал Кочин и снова зачмокал толстыми губами, как будто у него во рту была леденцовая конфета. — Если не уразумел, рабочие объяснят. У них это не заржавеет. А пойдет работа плохо, выдадут ему сполна!

— Убеди Кожевникова написать заявление: «Прошу уволить по собственному желанию».

— Почему тебе не нравится Кожевников?

— Нет забурки. Не видно работы мастера. Выбить лишний балок и раскрасить разными красочками квадратики ума большого не требуется.

— А мне кажется, Кожевников — настоящий мастер.

— Ма-а-стер! — Эдигорьян вскинул руки кверху. — Бригада Чеботарева гремела. У рабочих была зарплата. — Он пододвинул рывком счеты и с силой перегнал две костяшки. — Зарплата была. Рабочим важен заработок, а начальству план. Не пойму, почему Чеботарев ушел из бригады?

— А я слышал, что рабочие сами не захотели с ним работать.

— Мне все равно, что говорят о Чеботареве. Но он настоящий мастер. Мастер!

— Слава испортила Чеботарева.

— Твои догадки? Чеботарев план давал. А чем обрадует нас с тобой Кожевников, одному богу известно. Дешевый авторитет хочет заработать у рабочих балками. При одном виде его меня трясет.

…Рано утром, выходя на связь, Кожевников слышал один и тот же вопрос.

— Р-19, когда забуритесь? — спрашивал настойчиво Эдигорьян. — Почему молчите? На календарь смотрите?!

— Осталась еще неделя. Я принимаю работу у монтажников. Мне не все нравится.

— А мне не нравится, что вы тянете время!

Кожевников спокойно относился к нападкам начальства. Он знал по другим экспедициям: до тех пор пока он не забурится, не пройдет первые метры забоя, отношение к нему не определится. Для начальника экспедиции и главного инженера он склочный человек и вымогатель. Забурятся — они сразу вспомнят его имя и отчество, будут уважительно обращаться, по сто раз в день вызывать к микрофону, беспокоясь о его здоровье, интересуясь бытом рабочих. После забурки он станет хозяином положения, не будет просить и унижаться, а просто требовать!

Кожевников свой балок поставил боком. В одно окно заглядывала буровая, во второе — море. Но на море он больше любил смотреть с берега. Приятно вдыхать соленый воздух, смотреть на стоящие на рейде прибывшие с грузами корабли и самоходные баржи. Берега реки Харасавэй обрастали бурильными станками, обсадными трубами, контейнерами с глиной, строительными материалами и превенторами.

На смену одним судам приходили другие, а Кожевников старался угадать, сколько еще на подходе: пять, десять, двадцать. Июль напоминал ему по своей напряженности фронтовые дни, когда шла подготовка к большому наступлению на Букринском плацдарме, а потом под Сандомиром и на подступах к Берлину. Так же подтягивали войска и технику. Большой солдатский путь прошел Кожевников и порой удивлялся, что остался жив. Дважды повалялся в госпиталях и дважды возвращался в строй.

С пересылки попадал в новый полк и там сразу находил товарищей. Сходился он быстро по своей доброте, незлой памяти. Всегда делился последним куском хлеба и махоркой. А хороших людей, как и плохих, сразу замечали, особенно на передовой, где бралось все на учет: душевный настрой, храбрость и исполнительность. Сержант Кожевников не отказывался ни от каких заданий и выполнял их толково…

Под вечер странный шум привлек внимание бурового мастера. Звук рождался не деревом, не скрежетом металла, а чем-то другим, совершенно непонятным. Прежде всего Кожевников подумал о море — похожие шумы производили волны, когда, отползая, увлекали за собой песок. Он вышел из балка. Навалившийся на него шум сразу захватил. Показалось, что набирала силу буря, и все вокруг скрежетало, гремело, ухало и скрипело. Он торопливо направился к морю, теряясь в догадках, что же происходит в природе. Под ногами пружинила податливая земля, горбатые моховые кочки, перевитые скрюченными стволиками маленьких березок. Чавкала, разбрызгиваясь, вода под его резиновыми броднями. Вспархивали испуганные кулички и бросались в разные стороны.

Впереди блеснули двумя зеркалами залитые водой тракторные следы. В них отражалось серое, дымчатое небо с разводьями облаков. Он перешагнул через них и продолжал идти на неизвестный звук, все еще не в силах разобраться в его странной природе. Теперь он явственно слышал скрежет трущейся земли, пересыпающейся гальки и скрип песка. И вдруг он оцепенело остановился. От гусеничного следа, который разрезал землю острым ножом, отползал огромный ковер с зеленой травой, моховыми кочками, птичьими гнездами, норами леммингов, шаркая по смерзшемуся льду и гальке.

Земля сползала под уклон и открывался лед, кусок вечной мерзлоты, как стальной блестящий лист весь в искрящихся стрелках инея.

Кожевников застыл, пораженный этой картиной.