Макамы

Сравнится ли едущий в Мекку верхом
С усердным, что хаджж совершает пешком?
Поправший заветы мятежник лихой
Не может сравниться с послушным слугой.
О люди, ужели возможно равнять
Строителя с тем, кто готов разрушать?
Паломник, который в пути не радеет,
Назавтра, беспечный, о том пожалеет.
Блаженство Аллах неземное сулит
Тому, кто добро постоянно творит.
Презри суету и заботы мирские:
Они преходящи, как волны морские.
Лишь вечную пользу преследуй, душа,
А польза земная не стоит гроша.
Внезапен последнего часа приход,
Но помни: тебя неизбежно он ждет.
Свой мерзкий поступок слезами облей
И кровью сердечной — себя не жалей:
Земные проступки раскаяньем смой,
Пока не пришел Азраил[230] за тобой.
Свернешь навсегда ты с дурного пути —
И бог от огня тебя может спасти
В тот день, когда поздно прощенья просить
И грех никаким покаяньем не смыть.

Затем он меч своего красноречия в ножны вложил и по своим делам поспешил. И где бы ни делали мы остановки для водопоя или ночевки, всюду я Абу Зейда искал, но он бесследно пропал. И других я искать Абу Зейда просил, но его будто джинн от нас уносил или прах земли его поглотил… И такую тоску я испытал, какой раньше в пути не знавал! Никогда на чужбине я слез не лил так обильно и не вздыхал так сильно.

Перевод В. Борисова

Тифлисская макама (тридцать третья)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— Я рано направил все свои помыслы на постижение божьего промысла — и обет решил Аллаху дать: ни одной молитвы не пропускать. Я думал всегда — и в знойной пустыне, и в праздник, когда веселиться не стыдно, — о времени быстротекущем, всех правоверных к молитве зовущем. Я с радостью в сердце часы встречал, когда муэдзин с минарета кричал, и средь тягот пути не забывал для общенья с Аллахом сделать привал. Когда назначенный час наступал, я на молитвенный коврик ступал, боясь великого прегрешенья — святой молитвы несовершенья.

Однажды в Тифлисе среди бедняков я молился, и, когда весь люд по домам расходился, вдруг пред нами нищий старик явился: паралич лицо его перекосил, был он в ветхой одежде и казался лишенным жизненных сил. Сказал незнакомец:

— Заклинаю вас, благороднорожденных, молоком благочестия вспоенных: на короткое время остановитесь и выслушать мою мысль потрудитесь. А после делайте что хотите: или дарите, или, не одарив, уходите.

И люди откликнулись на зов — расселись пред ним, как гряда холмов. Прочтя на их лицах внимание и к мудрости приобщиться желание, он сказал:

— О обладатели добродетели! О светлого разума владетели! Лицезрение кое-что без слов объяснит, и дым всегда об огне говорит: седину не зачернишь, болезни не утаишь, немощь с тела не смоешь, а нужду не скроешь. Клянусь Аллахом, и я когда-то людьми управлял, запрещал и повелевал, отнимал и давал, богатством располагал, содействовал и помогал. Чума стороной меня обходила, горе знакомства со мной не сводило. Но одна за другой стали беды являться и в доме моем поселяться. И стало теперь в гнезде моем пусто и в ладони моей не густо. Невзгоды теперь — моя одежда, я на лучшее потерял надежду. Слезами дети мои обливаются, не плодами, а косточками их питаются. Перед вами позор я свой обнажаю и скрытое открываю только после всех бед, которые я испытал, после того, как все потерял, параличным стал. От этих печалей я поседел, и смерть для меня — желанный удел.

Долго и горестно старик вздыхал, а потом слабым голосом продолжал: