Макей и его хлопцы

Маленький, светловолосый, он лежал, облитый светом луны, поднявшейся над лесом. Над ним склонились Михась Гулеев, Румянцев, Шутов. Недалеко пропела последняя пуля, пущенная врагом. Гасанов стоял в стороне и плакал.

— Ах, Аркашка, Аркашка! — вздохнул Гулеев и приказал:

— Ройте могилу! Здесь и похороним.

В лесу, на условленном месте, Гулеев нашёл Марию Степановну. С ней были две девушки — Нина Павловская и Соня Доросинская. Лунный свет, пробиваясь сквозь ветви деревьев, слабо освещал их бледные лица.

— Аркашу убили, — сообщил Гулеев.

Никто не сказал ни слова. Как жиеой стоял у всех перед глазами маленький белокурый мальчик с обветренным кончиком носа и рыжими веснушками на пухлых щеках. Не верится, что его нет. А как он рвался в партизаны! Он мечтал; наверное, что один побьёт всех фашистов. «Я им дам! — говорил он, сжимая кулачки. — Они моего тату повесили». Теперь он лежал на холодной, сырей от вечерней влаги, земле.

Вскоре была вырыта могилка. Мария Степановна опустилась около трупа Аркаши и заплакала. Плакала ли она об убитом мальчике, или о Светлане, которую также злодейски убили враги? Между тем,, девушки, нарвав травы, набросали её на дно чёрной ямы.

— Пусть пухом будет тебе земля, — сказал Шутов и, взяв труп мальчика, опустил его в яму.

В конце апреля группа Гулеева пришла в лагерь. Макей был доволен результатами диверсии. Особенно он хвалил хлопцев за то, что они освободили девушек из фашистского плена.

Соню Доросинскую определили в пульЕзвод, Нину Павловскую — в хозчасть к Антону Михолапу. В хозчасти Нине поручили уход за коровами и овцами. Андрей Юрчук, представляя Соню хлопцам–пулеметчикам, сказал:

— Любите як матку ридну, а боле никак. Зараз она нам сестрой доводится.

Бледнорозовое лицо девушки покрылось краской, она несмело улыбнулась. Партизаны, серьёзно выслушав назидания своего командира, вздохнули. «Эх, время! Ни лишней чарки горелицы, ни поцеловать девицы».

— Чего там! Понимаем, — сказал Шутов сердито.

Сказать по правде, понравилась ему девушка тогда ещё, как хоронили Аркашу. И теперь это предупреждение командира и радовало, и сердило его. «Хорошо, что к Соне никто не будет липнуть, но ведь и мне дорожка заказана».

— Ну, раз нельзя, значит, нельзя, — сказал Шутов, — война!

Соня от этих слов смутилась ещё более и опустила голову, увенчанную шапкой рыжих волос, на которых покоились, словно змеи, свившиеся в клубок, две толстые косы. Только Петых Кавтун позволил себе пошутить. Но ведь на то он и цыганёнок и, как говорили все, «чудила-мученик». Выйдя вперёд, он сказал:

— Здравствуй, сестричка–лисичка! Будем знакомы: я — Петух–Рокотух, хожу по лесу, фашистов бью из дээсу, пулемёт такой есть у нас.

Соня засмеялась, протянула ему руку.

— Здравствуй, Петых.

— Ба! Откуда вы это меня знаете? — удивился Кавтун.

— А мне о вас товарищ Шутов говорил.

На другой день Соня в каком-то тазу уже стирала белье, тут же сушила его на ветвях елей. Потом всё выгладила самодельным утюгом, сделанным из чугунной плитки.

— Это добро, — сказал, подойдя к ней, дед Петро, — насекомым, значит, капут. Вот так бы и фашистов проутюжить… — мечтательно говорил старик, с нежностью поглядывая на девушку.

— Девушка, девушка, любит тебя дедушка! — пропел Кавтун, играя чёрными озорными глазами.

— И верно, Петых. Люблю.

— Да и мы её, деду, любим.

Накануне Первого мая немецкие оккупанты решили отплатить партизанам за Дручанское поражение. Они напали на станцию Милое. При появлении их народ убежал в лес, благо он со всех сторон вплотную подступил к светлым белорусским хатам станции Милое. Остались только восемь—девять стариков и старух. Они для чего-то вышли на улицу, словно в своих просторных хатах им сразу стало и тесно, и душно: беспокойство и неирвестность выгнали их из хат. «Что-то теперь будет?» V,. Оккупанты сгоняли в кучу скот — коров, овец, коз. Тревожное мычанье коров и блеянье коз. и овец огласили село. Загнанные в узкий переулок животные беспокойно озирались. В больших и умных глазах Пеструшек, Зорек и Бурёнок светился страх. Козы, и те притихли. К одной белой козе подбежал чёрный козлёнок и радостно сунулся к матери под вымя. Пожилой усатый солдат, глядя на сосущего козлёнка, осклабился. Дед Митрофан, заметив это, насупился: недобрая была улыбка у этого усача. А тот что-то уже горготал молодому солдату. Тонкие губы молодого солдата дернулись и сложились в неприятную улыбку. Устремив на козлёнка бесцветные водянистые глаза, он сделал два—три шага к нему и вдруг неожиданно, как хищник, бросился на него. И вот козлёнок уже в его цепких жилистых руках. Зажав его между ног, он извлёк из ножен свой кинжал и подняв чёрную мордочку, перерезал ему горло. Мать–коза, выпучив чёрные глазища, устаЕилась на свое дитя, из горла которого фонтаном брызнула крозь, и вдруг издала страшный, душераздирающий крик.