Махабхарата. Рамаяна

Вожак обезьяний, скрываясь в листве глянцевитой,
Священную рощу оглядывал в поисках Ситы.

Любуясь обширным пространством с высокого древа,

Он думал — не здесь ли находится пленная дева?

А роща, подобная Индры небесному саду,

Божественно благоухая, дарила прохладу.

Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы.

Животные в чаще резвились и певчие птицы.

Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье,

А слух услаждало приятное кокиля пенье.

На водных просторах цветы в изобилии были,

Там золото лотосов, белые лилии были.

Соседством своим водоемов красоты умножа,

Таились поблизости гроты и дивные ложа.

Как солнца восход, полыхали багряные кущи,

Но не было древа прекрасней ашоки цветущей.

Горящая роща и жаркие рдяные кисти

От птиц огнекрылых казались еще пламенистей.

И ветви ашок, утоляющих мира печали,

Обильно цветами усеяны, блеск излучали.

Оранжевое попугаево дерево яро

Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара.

Советник Сугривы-царя, наделенный отвагой,

Увидел сиянье над желтой цветущей пунна́гой.

Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями,

Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями.

И сотни деревьев увенчаны были цветами,

Чей пурпур впадал в темно-синий оттенок местами.

Священная роща казалась вторым небосводом,

А дивных цветов изобилье — светил хороводом.

И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре,

Но пять океанов безбрежных имеется в мире!

Зеленая ширь — океан, а цветов мириады —

Его жемчугов и кораллов бесценные клады!»

Сродни Гималаям — своей красотой и величьем,

Полна голосами животных и щебетом птичьим,

Затмив Гандха-Ма́дану, благоуханную гору,

Обильем деревьев, цветущих во всякую пору,

Священная роща сулила восторг и отраду.

Там белого храма увидел храбрец колоннаду.

И тысячестолпный, незримый до этого часа,

В очах заблистал белоснежной горою Кайласа.

Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье,

И храм пребывал с высотою небесной в слиянье.

Но горестный вид красоты, облаченной в отрепья,

Открылся среди несказанного великолепья.

Краса луноликая, в платье изорванном, грязном,

Владыкою вверена стражницам зверообразным,

Обличьем печальным светила едва различимо,

Как пламя, повитое плотной завесою дыма.

Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений,

А желтое платье, лишенное всех украшений,

Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных,

И царственный стан исхудал от рыданий надрывных.

Сиянье, подобное Ро́хини слабому свету,

Когда золотую преследует злобная Кету,

Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы,

И демониц мерзких ее устрашали угрозы.

Она трепетала в предвиденье гибели скорой,

Как лань молодая, собачьей гонимая сворой.

Начало берущие у обольстительной шеи,

На бедрах покоились косы, как черные змеи.

Была эта дева подобна земному простору,

Что синью лесов опоясан в дождливую пору.

Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью,

Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью.

Сподвижник великого Рамы судил не по платью:

Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью,

В красавице, счастья достойной, но горем убитой.

И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой:

«Осанки такой не знавали ни боги, ни люди.

Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди!

Она, как богиня, что блеск излучает всевластный,

Чьи губы, как дерева бимба [263]плоды, ярко-красны.

Черты и приметы ее сопоставил мой разум:

Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!»

А Сита меж тем — тонкостанная Рамы супруга,

Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, [264] —

Усевшись на землю, казалась отшельницей юной,

Ей скорби завеса туманила лик златолунный.

И образ ее, омраченный безмерным страданьем,

С апокрифом сходствовал, [265]с недостоверным преданьем.

Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве,

Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий,

Как дымное пламя и в прах превращенное злато,

Как робкой надежды крушенье и веры утрата,

Как смутная тень клеветой опороченной славы.

И царская дочь опасалась чудовищ оравы.

Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве

Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве.

Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой,

Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый.

Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью,

Ее распознал, как реченье с утраченной связью:

«Два-три из описанных Рамой искусных изделий —

И только! — остались блистать у царевны на теле.

Усыпанные жемчугами я вижу браслеты,

Швада́мштру [266]и серьги, что в уши по-прежнему вдеты.

Они потемнели, испорчены долгим ношеньем,

Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям:

Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья

Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья.

С отливом златым покрывало, что было на деве,

Нашли обезьяны лесные висящим на древе,

А платье, хоть великолепьем и славилось прежде,

Но стало отрепьем, подобно обычной одежде.

Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей,

Отменной красой со своим повелителем схожей.

Четыре мученья

[267]он терпит — на то есть причина.Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина,

К беспомощной — жалость, а если утратил супругу,

Тобою печаль овладеет, подобно недугу.

Коль скоро с желанной расстался — любовью ты мучим.

Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»