Махмуд Эсамбаев

Приказ об увольнении Махмуда Эсамбаева отменили, зато уволили обоих инициаторов увольнения.

На другой день к Махмуду пришел просить за сына (худрука) его отец, старый уважаемый музыкант.

После этого разговора Махмуд позвонил председателю правительства и попросил худрука не увольнять.

— Что, уже забыл обиду?

— Кто не умеет прощать — тот не человек, — сказал Махмуд.

— Что ж, так и запишем, — согласился Муслим Гайрбеков. Худрука восстановили.

* * *

Однако не всегда Махмуд веселился и смешил людей и устраивал для них разнообразные приятности. Если что-то ему не нравилось или вызывало гнев, он становился острым и неотвратимым, как булатный кавказский кинжал.

Хажбикар Боков поведал историю о рискованных шуточках Махмуда, свидетелем которой он был:

«Как-то на праздничном банкете в горкоме партии, куда он был приглашен в качестве свадебного генерала (а я присутствовал по долгу службы), ему довелось сидеть во главе стола рядом с одной заслуженной женщиной.

Когда пришло время объявить тост, первый секретарь горкома, взявший на себя роль тамады, проявил галантность и предоставил слово «…нашей замечательной боевой подруге».

Женщина эта, толи не была готова сказать достойный тост, то ли таковым был на самом деле ход ее мыслей, резко встала, подняла бокал и, как на экзамене, отчеканила: «Пью за партию, которая меня воспитала!»

Возникла неловкая пауза… и не только потому, что тост оказался для кавказцев непривычно кратким…

Тут поднялся Махмуд, сидевший рядом с этой заслуженной женщиной. Он вытянул руки по швам и, сурово глядя в потолок, запел: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…»

Тут уж вовсе гробовая тишина повисла…

К счастью, тамада наш оказался умным человеком и очень вовремя засмеялся: «Ну ты и шутник, Махмуд Алисултанович!» Следом облегченно вздохнули и засмеялись остальные.

Веселились от души. Я тоже смеялся, хотя при этом не переставал ежиться. Случись такое несколько лет назад, и не только Махмуду, но и всем нам было бы не до смеха. Впрочем, даже сейчас мало кто отважился бы так пошутить. Да, с ним никогда не было скучно, хотя иногда… бывало страшновато…

Вообще Махмуд был человек очень большого масштаба, и он сам это прекрасно понимал.

Махмуд знал себе цену и никогда не кланялся тем, кто имеет большую власть и богатство. Он всегда был готов поделиться всем, что имел, с теми, кто нуждался. Он очень трогательно и с нежностью относился к старикам, которых многие тогда (а особенно сейчас) считали бесполезным балластом не только в государстве, но и в семье.

Люди очень чувствовали его отзывчивость и всегда единодушно голосовали за него, выбирали депутатом.

Он не отказывался. Но это была, может быть, самая трудная для него работа. Дело в том, что каким бы ты ни был уважаемым человеком, но всем, кто нуждается в твоей помощи, ты никогда помочь не сможешь. Кому-то поможешь, но не всем. Далеко не всем.

И вот это свое бессилие Махмуд очень сильно переживал. Я это прекрасно знаю, потому что он много, много раз говорил мне об этом с великой горечью. И я совершенно уверен, что эта невозможность помочь всем нуждающимся отравляла его жизнь и накапливалась в нем тяжелой отравой. Для него это было слишком тяжелой нагрузкой.

Депутатская работа, я думаю, намного сократила его жизнь».

Муса Гешаев в книге «Великие чеченцы» рассказывает еще об одной дерзкой выходке артиста: «Весной 1976 года я с Махмудом прогуливался по ночному Грозному — его любимому городу. Это был тогда один из самых зеленых и красивых городов Северного Кавказа. Особенно ярким был его центр, залитый огнями, утопающий в зелени и цветах. Приезжая домой после многомесячных гастролей, Махмуд любил пройтись по центральному проспекту Грозного. Мы шли с ним и говорили, как всегда, о работе и будущих гастролях. Прохожие улыбались, узнавая Эсамбаева, останавливались и смотрели нам вслед.

Вдруг видим: навстречу идет секретарь Чечено-Ингушского обкома партии, с именем которого был связан беспредел, творимый в Чечне. Этот человек имел в республике неограниченную власть. По его указанию могли кого угодно снять с любой должности, арестовать и упрятать в психушку. Поравнявшись с нами, он остановился и, как-то излишне широко улыбнувшись, сказал:

— Здравствуйте, Махмуд Алисултанович. Вы знаете, что сегодня у всех нас большой праздник?

— Какой праздник? — озадаченно спросил Махмуд.

— Что, еще не знаете?! Убили Хасуху Магомедова!

— Дай бог, чтобы на его месте оказались вы! — не задумываясь, выпалил Махмуд.

— Вы не поняли… Он же абрек. То есть бандит.

— Тогда тем более я бы хотел, чтобы вы заняли его место, — повторил невозмутимо Махмуд.

Секретарь обкома сверкнул глазами, как будто говоря: «Ну, смотри, ты дорого заплатишь за эти слова!» — и резко, повернувшись, ушел.

Я был в ужасе, думал: «Все, конец Махмуду!»

Но, видимо, с разной высоты мы смотрели на дела. Если я мог охватить только Северный Кавказ, то горизонты Махмуда были безграничны. С его высоты этот партийный бонза, гроза жителей республики, был не больше и не страшнее мошки.