Махмуд Эсамбаев

— Безнравственные люди отправили меня на край света и решили, что так они вычеркнут меня из жизни. Только выяснилось, что их собственная жизнь закончилась много раньше, чем моя.

Махмуд не удержался и попросил старика спеть «Осень».

— Ах эта осень! Неужели она так и будет преследовать меня до самой могилы! — с комическим ужасом спросил старый певец… но всё же запел: — Не уходи, еще не спето столько песен, еще звучит в гитаре каждая струна…

В слабом, старчески дрожащем голосе слышно было столько искреннего сердечного чувства, что Махмуд, не скрываясь, плакал.

Да, теперь уже невозможно было сомневаться, что этот старик был некогда тем самым «королем романса» и тысячи поклонниц не давали ему выйти из театра.

Голоса уже нет. Но сердце поет, поет по-прежнему…

Махмуд не уставал расспрашивать старого певца о том, как складывалась его жизнь в последние годы, и удивлялся тому, что «король романса» не хочет возвращаться в большой мир.

— Мне не нужна слава, — искренне отвечал Вадим Алексеевич Козин. — А музыка до последнего часа будет спасать меня от одиночества. Ко мне приходят молодые ребята, приходят солдатики, я с удовольствием пою для них. Они, конечно, не верят, что я когда-то был знаменит… да я и сам в это уже не верю, но слушают они меня хорошо, и мне больше ничего и не нужно.

Когда Махмуд стал настойчиво уговаривать старика выступать в концертах вместе с ним, Козин благодарно улыбнулся и сказал:

— Бесполезно, дорогой Махмуд. Поезд мой слишком уж долго стоял в тупике. Зачем мне возвращаться в большой беспокойный, шумный мир, где у меня не осталось ни одного родного человека и где меня забыли лет двадцать назад… — И тут же предложил выступить вместе для здешних молодых ребят и солдатиков, которым для полноценной жизни очень не хватает красоты…

И они ехали вместе. Они выступили в воинских частях, лагерях, колониях и рудниках, и всюду вокруг были молодые лица, и старик Вадим Алексеевич Козин радостно говорил Махмуду, что чувствует себя помолодевшим на пару десятков лет.

Вообще отношение Махмуда к людям, попавшим за решетку, было особым. Он считал, что им особенно нужна помощь, и не столько продуктами и одеждой, сколько верой и красотой.

К этим людям у него было чисто народное — жалостное и сочувственное отношение.

«От тюрьмы да от сумы не зарекайся, — говаривал он. — Вот гляжу на их стриженые головы. Тело у них в неволе, но ду-ша-то… душа всегда свободна… Решетка между нами. Мы по одну сторону, они по другую. А небо у всех одно и душа одна. Ей необходима музыка, поэзия, песня… Я выходил на сцену и видел, как им нужен мой танец. После я говорил с ними по душам. Рассказывал о своем детстве, о горах, о страсти к танцу, о том, как ругали меня в школе учителя за то, что плохо учился… Видел, как меняются лица. Они тоже вспоминали детство…

Я говорил, что споткнуться может каждый, но человеком называется тот, кто после падения найдет силы подняться. «Просите, чего вам надо», — говорил им я. Начальству это не нравилось. Начальники напоминали мне, что здесь так нельзя, что все должно проходить через них и они должны читать все записки.

Я просил их не забывать о том, что я депутат и имею право. Да и не пришлют заключенные записку с просьбой помочь им убежать. Даже если и напишут, я в этом помогать не стану.

Я просто хочу поддерживать их связи с жизнью.

— Вот смотрите, — показываю начальству свежие записки. — Вот парень пишет, ему двадцать лет, просит позвонить девушке, спросить, почему она не пишет… у них любовь была. Надо, чтобы она не прерывалась. Без любви человеку нельзя, особенно здесь.

Вот другой… просит найти его родителей. От них ни слуху ни духу. Живы ли они? Неужели нельзя узнать?

Этот просит, чтобы прислали теплые вещи. Кашель у него…

Все они, эти люди, мои братья и мои дети. Чистых и правильных любить легко. Вы вот таких попробуйте полюбить…»

Не раз обращался Махмуд в Минкульт с предложением создавать и направлять в места заключения полноценные бригады артистов.

Минкульт обещал подумать, но пока думал — держава развалилась.

* * *

Позволю себе одно небольшое авторское отступление. Я познакомился с Махмудом Эсамбаевым зимой 1978 года, при несколько необычных обстоятельствах. Тогда Махмуд приехал в Грозный из Москвы и прогуливался по площади Ленина, что любил делать во время своих визитов. Я же, старшина милиции, именно в этот день заступил на дежурство у поста номер один, возле памятника В. И. Ленину.

И вот я вижу — по улице идет Махмуд Эсамбаев в своей знаменитой папахе. Думаю, как жалко, что я на посту, иначе обязательно бы подошел и сказал, как я люблю его танцы и горжусь, что он — чеченец.

Вдруг Махмуд поворачивается, подходит ко мне и моему напарнику Эли Мугуеву, здоровается. Мы соответственно представились ему как депутату Верховного Совета СССР. Доложили, что за время нашего дежурства на посту происшествий не было.

Он пожал нам руки и спрашивает:

— Холодно? Замерзли, наверное?

— Нет! — отвечаем бодро, хотя на самом деле промерзли до костей в своих тонких шинельках. Зима в том году была не по-южному суровой и морозной.