Махмуд Эсамбаев

Искусство питает меня силами и энергией. Мне уже немало лет, но с пятилетними я чувствую себя пятилетним, с юношами — юношей, со стариками — стариком. Это волшебное преображение вдохнуло в меня искусство.

Искусство — постижение человеческой красоты, а красота бесконечна, бездонна, из этого колодца можно черпать веками…»

«Радость и танец — два слова, созданные друг для друга. Для меня радость и танец понятия тождественные…»

Что еще удивляет?

Махмуд нигде не учился хореографии. Откуда же взялось его непостижимое мастерство? Подсмотрел? Но у кого? У людей? У самой природы? Глазами этого не разглядишь, ушами не услышишь, устами не выразишь. Но есть глаза сердца. Это единственный путь постижения в искусстве. И тут пытливость особая, она выше любой шкалы и академии.

Он ведь из простых людей, что называется — из простолюдинов. Чеченцы — абсолютные демократы по происхождению и по укладу. Но откуда в этом отпрыске горского сурового крестьянства самый настоящий, высокий — аристократизм? Нет, не по крови. Это другое. Это аристократизм духа и награда тут — диплом от Академии Красоты и Нравственности, Вкуса и Изящества. Его утонченность и изысканность во всем спустились на него с небес. Не иначе — Божественный промысел. Иначе объяснить сие невозможно, да и не нужно.

В конце концов Махмуд преодолел всё. Даже суровый отец сдался. Развел руками, опустил гордую голову:

— Знаешь, Махмуд, а хорошо, что ты не послушался меня и стал артистом.

Это прозрение Алисултана в старости. Махмуд уже и не ждал такого откровения. Он был терпелив. Сверхтерпение — принцип вайнаха, остов, опора его души. Об этом надо знать. Если чеченец обнажает оружие — знайте: до этой крайности его довели, лопнуло последнее, девятикратное терпение. Махмуд не раз напоминал об этом людям власти. И когда непримиримые буйные головы в середине девяностых затевали бойню на Северном Кавказе, неплохо было бы им спросить у мудрого Махмуда. Но не слушает власть гениев красоты…

Еще удивительнее его сердце. Он плакал ребенком, когда не мог сдержать чувств. От беды плакал и от счастья — и не стыдился слез.

Этим своим вступлением я не ставлю цели отразить в капле росы солнце — Махмуда, глядящего на нас отныне с небес. Пусть течет раздольная река книги моего друга Алауди Мусаева. Рассказывая людям о великом сыне нашего древнего народа, мы невольно рассказываем о себе и о нашей бесконечно любимой Чечне.

Говоря о Махмуде Эсамбаеве, мы, по сути, объясняем этот прекрасный и яростный мир (по словам Андрея Платонова) и человека, в котором заключены «признаки живой планеты». А также и призраки ее, ибо, как незадолго до смерти признавался Махмуд: «Моя жизнь — призрак… я вхожу в сумерки, переходящие в ночную темь, чтобы неминуемо впасть в утро. Призраки, сумерки, ночь — это обратная сторона души. Зато на другой стороне — свет новой жизни. Даже когда небо закрыто пологом туч, мы знаем, что над тучами сияет солнце…»

Как-то ему подарили роскошного коня. Не помню — арабского скакуна или ахалтекинца. Я видел Махмуда рядом с конем, и ни один из них не уступал другому ни в чем. Махмуд смотрел своему любимцу в глаза, обнимал и млел от счастья. Так же, как скакун, он завороженно кивал головой и говорил восторженно: «Живая красота! Высшая форма развития природы. И тут не обошлось без усердия Всевышнего!» Глаза его были в лиловой поволоке. Как же они тогда были похожи — конь и человек!

Вспомнилось четверостишие моего московского друга:

Человек и конь. Смотрю на коня.
Ум, норов, стать!.. Не нахожу изъяна.
Гей, мистер Дарвин, послушайте меня:
Наш предок — лошадь, а не обезьяна!

И вот этого его коня убило бомбой в самом начале первой чеченской войны. Махмуд, узнав об этом, рыдал безутешным ребенком, твердя: «За что его-то? За что?!.. Такую красоту! Такое совершенство! Такую невинность!.. О люди, до чего вы докатились! Рубите ветку, на которой сидите. Еще немного, и ваш общественный сад станет отхожим местом. Я не хочу жить в таком мире!»

Он находился тогда в больничной палате. Неловко семеня ногами в шлепающих тапочках, он ходил из угла в угол, стирая руками бегущие по щекам слезы.

В больнице Махмуд постарел сразу на десять лет. Он выглядел стариком. Кажется, впервые на моей памяти ему было всё равно, как он выглядел. Он был смертельно болен и еще не знал об этом. Надеялся на врачей.

«Надо отнять власть у людей и отдать зверям. Они благороднее. У них инстинкты, данные природой. Их поведение по крайней мере предсказуемо…» — он сильно, до удушья, зашелся в кашле. Лицо побледнело. Глотнув холодной чайной заварки, он осевшим, затихающим голосом выговорил: «Человечество сошло с ума!»

Тогда он еще продолжал выступать. И никто, кроме близких и друзей, не знал, что нередко после концерта (я видел это!) его выносили из-за кулис на руках.