Махмуд Эсамбаев

Перетрудился? Недоедал? У него был, как он сам говорил, вечный пост перед вечным воскрешением. Но в это же время были и другие его состояния, и другие признания. Об этом вспоминают самые близкие его друзья, ощутившие волшебную магию его последних танцев, о которых он сам говорил с эдаким боковым и коротким взглядом, как бы брошенным из-за кулис. Рассказывал, не скрывая удивления:

— В пик выступления, на изломе реального и нереального, я терял ощущение времени и пространства, мое тело лишилось земного притяжения, и я стал парить, как лермонтовский Демон в бесплотном небесном эфире. Теперь я знаю, что есть другой — божественный мир. Благодарение Аллаху, что этот мир открылся мне!

Энергетика, аура, иные измерения — вроде бы заигранные нынче слова. Но они работают и объясняют многое. Важно понять — откуда, из чего, из каких здешних и нездешних сил и состояний все это исходит. Зов предков, корни — да. Особенно у тех, кто эту энергию предков концентрирует в сердце, мыслях, воле, судьбе. Отсюда этот заряд невероятной силы и ослепительное свечение. Воздействие гения на людей удивительно.

Пример? Прочитал книгу Толстого, закрыл, а его гений остался, преображая тебя. Литературные образы становятся твоими близкими и дальними родственниками, друзьями и врагами, небесными святыми, лютыми врагами. Книга захватывает, преображает тебя, становится второй жизнью, равной первой, сотворенной Всевышним. Дух гения входит в каждую твою клетку.

Не надо долго объяснять, что такое Лев Толстой. Открой любую его книгу, в любом месте — и ты не оторвешься от нее до самой последней строки, до конца, потому что не сможешь жить, не узнав, что было дальше.

Как? Почему? Книжное слово становится живым, волнуя, будоража.

Мы говорили с Махмудом об этом (мы много о чем «эдаком» говорили с ним); он читал много, у него была чудесная (в смысле подбора, а не количества томов) библиотека. Он весь вечер мог говорить о горькой правде толстовского «Хаджи-Мурата».

— Неужели нынешние власти и их военные слуги не читали эту мудрую повесть? Про жестокость колонизаторов и про достоинство горцев?! — спрашивал Махмуд.

Я неопределенно кивал головой. Мне не хотелось перебивать его мысли.

— Верно, дело в цене победы. Для политиков жертвы неважны, для них это всего лишь цена достижения поставленной цели, — говорит он задумчиво… — Да, знаешь… — Он резко меняет интонацию. — Помнишь, ты дал мне прочитать книгу с письмами Льва Толстого?

Я сказал, что не дал почитать, а подарил.

— Да, да, подарил… так вот, я всю ночь читал эти письма Толстого… и вдруг почувствовал, что он здесь. Я долго приходил в себя, озираясь. Мне было и радостно, и страшно. А если он правда здесь и сейчас заговорит со мной, что я смогу ответить?.. Я не спал до утра…

Вот как действуют на нас гении. Обычное необычное дело. Но как писателю удается столько всего вложить в слово? Столько, что это становится даже больше чем жизнь…

Пауза. Махмуд подходит к окну.

— А когда я был в гостях у Семена Гейченко, у этого однорукого хранителя обители Пушкина в Михайловском… я, помнится, рассказывал тебе об этом, о той незабываемой золотой осени… Я ходил тогда по комнатам поэта, по приземистому сараю, где Александр Сергеевич с утра палил из пистолетов в присутствии красивых барышень, страшно (якобы) испуганных и смущенных этим смуглым гением и грохотом его огромных пистолей, я, Муса, душой и каждой своей живой клеткой чувствовал, что Пушкин… чертяка, гений из гениев, здесь! И никуда он не уходил, и никто его не убивал. Гения нельзя убить… — Махмуд вертит указательным пальцем у виска. — Думаешь, небось, что я того?.. У мужика, мол, под старость крыша поехала?..

Я, растроганный монологом, обнимаю его.

— Дай бог, чтобы все были такими безумцами, Махмуд! Ты гений, и твоя красота — страшная сила!

Мне показалось, что он как бы и не слышал меня. Но серьезно ответил:

— Не возражаю. Пусть я буду гением! — Тут он не выдержал и рассмеялся. — Хорошее дело, скажу тебе, Муса, быть гением. Что ни скажешь, все замечательно! — Тут он наконец расхохотался от души, развеселился так, что даже с размаха стукнул кулаками по столешнице.

Услышав шум, в комнату заглянула его жена, Нина Аркадьевна:

— Мальчики, у вас все в порядке? Вы не деретесь?

— Деремся, Нина, деремся… на комплиментах… — отозвался Махмуд, все еще давясь от смеха. — Меня тут Муса обозвал гением, пусть теперь всем это объясняет…

— Господи! И всего-то… — вздохнула жена гения и исчезла в дверном проеме, оставив в нем малый просвет — на всякий случай, вдруг позовет. Махмуд в то время уже тяжело болел. Нина Аркадьевна боялась приступов, а они случались нередко.

Сколько уже лет прошло, а я помню тот разговор до последней черточки и снова слышу смех Махмуда. Он чудесно смеялся, хотя смеяться ему было уже тяжело…