Махтумкули

Около дома Бегенча он задержал шаг, прислушался. Но из кибитки не доносилось ни звука, хотя старая Сабыр-эдже тяжело болела, и около нее должны были находиться женщины. Нарочито громко покашливая, Мяти-пальван шагнул к двери.

В слабом свете коптилки беззвучно ползали по стенам кибитки тени. Сабыр лежала, укутанная стареньким одеялом.

Вокруг нее сидели женщины. Те, что помоложе, при виде вошедшего, зашевелились, поправляя яшмаки, отодвинулись подальше, в тень. И только задумчивая, очень печальная женщина, возле которой прикорнул трехлетний карапуз, не тронулась с места. Да древняя старушонка, сидящая у изголовья больной, сощурилась, всматриваясь в вошедшего.

— Это ты, Мяти? Проходи, садись…

Мяти-пальван присел на корточки, кивнул на больную:

— Как она?

— Ай, все лежит с закрытыми глазами, — прошамкала старуха. — Недавно бормотала что-то, не разобрать, что. Огульнабат говорит, что у нее сердце опустилось, да поможет ей аллах…

Мяти кинул взгляд на женщин, притихших в темном углу, ободряюще сказал:

— Держите себя в руках, женщины. Все кончится хорошо, вернутся наши джигиты.

Мальчонка приподнял голову.

— Па-апа пришел?

— И твой папа вернется, сынок, — пообещал Мяти-пальван. — Если не сегодня, то завтра обязательно придет.

Смуглая женщина дрогнула, глаза ее наполнились слезали. Это была Гульджамал, жена Атаназара. А мальчик, опершийся подбородком на руки и сверкающий глазенками, — их единственная радость и гордость, Мурад.

Старуха со вздохом сказала:

— Пусть всевышний услышит твои слова, Мяти!

Сабыр слабо задвигалась под одеялом, простонала и опять затихла.

— Ну, будьте здоровы! Посмотрим, что принесет завтрашний день, — сказал, поднимаясь, Мяти-пальван.

В мазанке Махтумкули мерцал свет, и Мяти-пальвану на какое-то мгновение показалось, что поэт вернулся, но он тотчас отбросил эту мысль. Не считаясь с дневной усталостью, раньше люди приходили сюда послушать новые стихи Махтумкули, потолковать о тяготах жизни. Сейчас в мазанке могли быть только Нуртач или Джума. Скорее всего, Джума.

Да, это был он. Он лежал, подложив под грудь подушку, и читал стихи, которые Махтумкули перед самым походом собрал воедино, в книгу.

При виде отца Джума быстро положил рукопись и сел. На лице его было написано смущение и тревожное ожидание. Хоть отец и не совсем справедливо ругал его за Махтумкули-агу, он все равно чувствовал себя виноватым и готовился покорно принять новые упреки. Но Мяти-пальван только спросил:

— Ты ужинал, сынок?

Джума кивнул.

— А я по пути зашел справиться о состоянии Сабыр-эдже.

— Как оме?

— Лежит… Стонет…

Мяти-пальван окинул взглядом мазанку, помолчал и сказал:

— Занимайся своим делом, сынок. Я пойду попью чаю…

После ухода отца Джума сидел некоторое время неподвижно. Затем опустился на подушку и взял в руки книгу. Он тяжело страдал от того, что был разлучен со своим учителем. Но так же, как в крепости Шатырбека, он был бессилен. Что он может сделать? Конечно, отец знал, что он не виноват. И все же сетовал на него. А разве только он страдает в бессилии? Чем лучше участь Сабыр-эдже? Вначале она пережила потерю Джерен, теперь сгорает от разлуки с Бегенчем…

Джума вспомнил строки поэта, посвященные сыновьям, стал читать их с глубокой скорбью:

У перепелки выпадет птенец, —
Не кликать ей, над ним не виться можно ль?
Не видит розы соловей — певец, —
Ему не плакать, не томиться можно ль?

Осленка нет, ослица вдоль дорог

Бежит в тоске по следу милых ног.
У верблюдицы уведен сынок —
Ей не взреветь, не всполошиться можно ль?

Махтумкули! И зверь свой любит род,

Но смерть хитра. Все гибнут в свой черед,
Когда дитя родное вдруг умрет, —
Печальной песней не излиться можно ль?

Джума осторожно положил на пол книгу, последний куплет, записанный скорописью, он прочитал еле шевеля губами, выискивая в строках глубокий смысл.

Шум, раздавшийся возле самой кибитки, отвлек Джуму от мыслей.

— Эй, люди! — радостно вопил кто-то. — Поздравляю, люди! Вернулись наши!

В дверях Джума столкнулся с отцом. Мяти-пальван тяжело дышал, не попадая рукой в рукав халата.

— Беги скорее, сынок! — крикнул он. — Махтумкули вернулся!

Джума припустился со всех ног. Мяти-пальван постоял, глядя на бегущих людей, не выдержал, и сам побежал.

Радостная весть мгновенно всполошила все село. Кто еще не улегся, сразу выскочили из кибиток, побежали к дороге. По обе стороны ее уже теснились толпы людей, возбужденно переговаривающихся и глядящих вниз, туда, где, миновав старый арык, поднимались в гору несколько всадников.

Джума нетерпеливо расталкивал людей, пробиваясь поближе к дороге.

— Смотрите, Атаназар едет! — крикнул кто-то.

— И Тархан рядом!

— А кто этот, седой?

— Смотрите, женщина позади него!