Махтумкули

Первым выступил дворцовый поэт Махмуд, о котором Махтумкули был наслышан, но видеть которого прежде не доводилось. Он двигался уверенно и вальяжно, жесты были округлы и плавны — сразу угадывался поднаторевший в церемониях царедворец. Махмуд согнулся в верноподданическом поклоне перед ханом, потом выпрямился и сразу стал вельможей. Низким звучным голосом прочитал он посвященную владыке касыду. В ней прославлялся справедливейший из справедливых, отважнейший из отважных, щедрейший из щедрых, сиянием равный солнцу и луне, а мудростью — удоду пророка Сулеймана, владыка хивинского ханства Гаип-хан.

Декламация закончилась взрывом аплодисментов.

— Браво!

— Слава!

— Молодец!

Касыда произвела впечатление и на самого виновника торжества. Гаип-хан с важной снисходительностью кивнул, сделал небрежный жест кистью руки — и визирь накинул на плечи Махмуда затканный золотом халат.

Один за другим вышли еще два стихотворца. Однако прочитанные ими стихотворения были слабее Махмудовского, поэты повторялись: пытаясь оригинальничать, сбивались на банальность.

Настал черед Махтумкули. Он был намного моложе тех, кто выступал до него, и заметно волновался. Вельможные гости за столиками смотрели на него оценивающе и недружелюбно — что, мол, ты за птица. Среди приглашенных было несколько туркмен, кто-то из них негромко, но внятно подал голос:

— Не подведи, земляк!

Махтумкули приблизился к трону, поклонился достаточно низко, но без раболепия. Светлые глаза Гаип-хана мигнули, брови чуть приподнялись.

— Это и есть тот самый… из гокленов?

— Истинно так, о повелитель! — согнулся в поклоне церемониймейстер. — Его отец тоже известный поэт, один из именитых гокленских старейшин. — Прижатые к груди руки визиря было само почтение.

— Не думал, что он такой… — Хан замешкался, не желая, видимо, обижать незнакомого поэта. — …такой юный… Ну-ка, ты, подойди.

В огромном зале воцарилась такая тишина, что было слышно, как истерически жужжит одинокая испуганная муха. В голосе Гаип-хана прозвучала сталь:

— Подскажи своим гокленам, что не там они покровителя себе ищут! Пусть откочевывают сюда. Я наделю их землей, наделю водой. Для меня первый зов души — аллах, второй зов — мои подданные.

По низким столикам гостей прокатился негромкий, почтительный гул одобрения. Молчание Махтумкули Гаип-хану не понравилось, он сухо сказал:

— Читай, что ты там сочинил.

Открыто и дружелюбно смотрел Махтумкули на хана, и хан под этим взглядом обретал утраченное было равновесие духа.

— Минувшей ночью, о владыка, приснился мне сон. Встав, я записал его стихами на бумагу. Если будет дозволено, прочитаю.

Толстые пальцы Гаип-хана любовно пробежали по тусклому серебру бороды, в глазах притаилась ирония.

— Сон, говоришь?

— Сон, ваше величество.

— И утром на бумагу записал его? — ирония появилась и в голосе.

Словно мяч, отбил ее легонько Махтумкули:

— Истина глаголет устами светоча вселенной.

Светлые глаза моргнули, брови сдвинулись, отмечая работу мысли, и успокоенно вернулись на место, но иронию хан уловил и обернулся к стоящим у трона царедворцам, как бы приглашая их принять участие в готовящемся спектакле. Они суетливо задвигались, не понимая, что от них требуется и какую позу надлежит принять.

— Читай. Послушаем, какие сны снятся гокленам.

Махтумкули извлек из кармана листок с текстом, но разворачивать бумажную трубочку не стал, читал по памяти:

Предстали мне, когда я в полночь лег,
Четыре всадника: «Вставай! — сказали, —
Мы знак дадим, когда настанет срок.
Внимай, смотри, запоминай!» — сказали.
Затрепетало сердце, я притих,
Когда взглянул на этих четверых.
Юродивые были возле них —
Они мне: «Юноша, ступай!» — сказали.

И эти двое дали руки мне,
И мы пошли по дремлющей стране;
И некий знак забрезжил в вышине…
«Теперь садись и отдыхай!» — сказали.

Сделав короткую паузу, Махтумкули глянул на Гаип-хана. Тот сидел серьезный и внимательный, опираясь на подлокотную подушку.