Маки алый и белый (СИ)

   В этот день Анна отправилась полоскать замоченное в щёлоке бельё днём, когда у мостков собрались бабы чуть не со всей слободы. Она издалека услышала, как верезжит громкоголосая кума Пестеревых:

   - Устя ко мне до свету постучалась, чернее тучи! Младенчики у ней в колыбельке навсегда уснули. Такое горе! Неделю назад сын-трёхлетка, а сегодня - двойня.

   - Так Устька сама едва не померла, их рожая. Цыганка Ада, та, которая с рынка, ещё тогда сказала, что цену великую заплатит за то, что выжила. Вот и заплатила... - добавила толстая молодка.

   - Поветрие это, настоящее поветрие, - перекрыла хор голосов кума. - Началось всё с Введенского! Сколько раз я говорила, что приют - рассадник всякого зла. И работники в нём злыдни, и воспитанники. Не потерпел Господь непотребства. И вот нас зацепило!

   - Ада ещё летом говорила, что у нас завёлся мулло. Ну, это кровопивец, упырь по-нашему. Но никто её и слушать не стал, - вставила своё толстуха.

   Анна подошла к бабам, сурово кивнула им, стала молча раскладывать вальки.

   - Что-то ты как белёное полотно, Аннушка. Прямо выцвела вся, - настороженно сказала кума и прямо засыпала вопросами: - Не хвораешь ли? А как приёмыш ваш? Послушна ли? Старикам, поди, докучает?

   Анна, стоя на коленях у воды, повернула голову и подняла на неё ненавидящие глаза:

   - Ты, кума, ровно кузнечик в траве стрекочешь. Не болит ли язык-то?

   Кума оскорблённо отвернулась и занялась своим делом. Бабы зашушукались.

   Анна яростно молотила бельё и думала о том, что её материнское счастье будет недолгим.

   Вечером, как помыли посуду и подсадили стариков на печь, Анна обняла холодные плечи Маринки-Надёжки, сгребла в ладонь вечно зябкие дочкины пальцы. Спросила, стараясь удержать слёзы:

   - Как жить станешь, коли меня не станет?

   Девочка помолчала и ответила:

   - Помнишь, что ты подумала, когда я в первый раз заговорила?

   Анна еле вымолвила, ужасаясь тому, что ребёнок может знать несказанное:

   - Помню. Пусть мне сердце вынут, только тогда с тобой расстанусь.

   Дочка наклонила голову к сплетённым рукам и прошептала:

   - Я давно так живу. Только рядом с тобой ощутила сердце в груди, мама...

   Анна ожидала, что на руки упадут слёзы, но напрасно: мулло плакать не умеет. Но это не значит, что ничего не чувствует.

   - Я никого не выкормила своим молоком, - горько проговорила Анна. - Но могу отдать кровь. Не ходи более в слободу, дочка.

   Девочка подняла на неё бездонные глаза, точно заполненные серо-голубым льдом:

   - Меня один раз уже убили. Когда нас придут жечь, беги, мама. А меня закрой связанную по рукам-ногам в избе.

   Анна прижала к себе богоданное чадо и взмолилась в мыслях Всевышнему:

   - Не допусти людского поругания, дозволь самой сделать должное.

   И не увидела, как Надёжка-Маринка, словно подслушав материнские мысли, широко раскрыла глаза. Из них исчез речной лёд, на смену ему пришла чернейшая ночь.

   Когда под утро в избу к Пестеревым заглянула соседка - спросить, отчего это скотина на улицу выбралась и почему ворота и двери нараспашку, нашла лишь три бездыханных тела. На шеях несчастных алыми маками распустились рваные раны. Приёмыша не было.

   Слободу окружили постами, не велели носа высовывать за оцепление. Стали ждать рождественских и крещенских морозов, которые изничтожат заразу, что выкосила половину людей, а потом уж расследовать нападение на семью Пестеревых дикого зверя. Власти к тёмному и суеверному народу не прислушивались.

   А в Ушаковском приюте появилась новая воспитанница - Пестерева Надежда, сирота, немая и глухая. Там уже забыли и про Верхозину Марину, взятую в губернаторский дом на воспитание; и про Уткину Дашку; и про Таньку Саенко, выпросившую себе смерть.

   Ночами новая воспитанница лежала, вытянув руки над одеялом, как полагалось, и смотрела в потолок. Если бы её взгляд мог воздействовать на сто лет небелёные доски, в них уже была бы дырка.

   Чтобы выживать, нужно было убивать. Материнской любви оказалось мало, чтобы Надёжка-Маринка перестала губить людей.

   Рядом послушалось клокотавшее, неровное дыхание.

   Маринка глянула на ближнюю койку, где, съёжившись от холода, спала такая же новенькая, как она сама. Откуда эти жуткие звуки, уже слышанные в этой спальне-леднике?

   Маринка повернула голову. Вот оно что... Уткина Даша...

   Что ж не бежишь отсюда, несчастная? Где все те ангелы, которые должны принять душу страдалицы и доставить к небесным вратам?

   - Я не могу тебе помочь, Даша, - тихонько сказала Маринка. - Нечистая я теперь, молитвы мой рот не выговорит. Или ты пришла накормить меня горбушкой? Не получится, мертва я так же, как и ты.

   Но бесплотная мерцающая Уткина снова протянула ей белый цветок мака. Маринка усмехнулась и покачала головой.

   Будь ты проклята, Уткина, со своим даром. Одни страдания от него. Неужто все, кто мучился при жизни, начинают изводить друг друга и после смерти? Эх, была бы здесь Татьяна. Маринка приняла бы её цветок - алый, как кровь... Тёплый, как жизнь.

   Она вспомнила и губернаторшу, и предательницу Сашу, и своих убийц - ряженную горбуньей цыганку и её напарника. Что ж они так - поленились нож запачкать, живой в воду кинули?