Макс Хавелаар

— Ты пришел говорить с папой? — вдруг спросил он.

Мне стало сразу ясно, что воспитание мальчика оставляет желать многого, иначе он сказал бы: «Вы пришли», но так как я чувствовал себя неловко и хотел что-нибудь сказать, то ответил ему:

— Да, милый, я пришел поговорить с твоим папой. Как ты думаешь, он скоро придет?

— Я не знаю, он ушел искать денег, чтобы купить мне ящик с красками.

— Не болтай, сынок, — сказала мать. — Играй со своими картинками или с китайскими игрушками.

— Но ведь ты знаешь, мама, что вчера тот господин все унес.

Своей матери он тоже говорил «ты»; кроме того, из его слов видно было, что приходил какой-то «господин», который «все унес»... Приятный посетитель! Женщине было не по себе; она украдкой вытерла глаза и отослала девочку к брату.

— Поиграй немного с Нонни!

Странное имя. Они стали играть.

— Ну-с, юфроу, — спросил я, — скоро ли вы ожидаете возвращения вашего мужа?

— Не могу вам сказать ничего определенного, — ответила она.

Мальчик вдруг оставил сестру, с которой играл в прогулку на лодке, и спросил меня:

— Мейнхер, почему ты зовешь маму юфроу?

— А как же, милый, я должен ее звать?

— Да так, как все. А юфроу живет внизу, она продает миски.

Я кофейный маклер, Ласт и К⁰, Лавровая набережная, № 37, нас в конторе тринадцать, а если считать Штерна, который служит без жалованья, то четырнадцать. Моя жена — юфроу, так почему же такой женщине я должен говорить мефроу? Нет, это не пройдет! Пусть каждый держится своего сословия. И, кроме того, из слов мальчика ясно, что вчера судебный пристав унес все их имущество. Мое «юфроу» было вполне уместно, — и я остался при нем.

Я спросил, почему ее муж не зашел ко мне взять свой пакет. Она как будто знала про пакет и ответила, что они жили в Брюсселе, что он там работал в «Indépendance Belge»[41], но потерял работу, потому что из-за его статей газету часто не пропускали через французскую границу. Несколько дней назад они возвратились в Амстердам, потому что он должен был получить здесь место.

— Конечно, у Гаафзёйгера?

— Да, именно у него. Но из этого ничего не вышло, — сказала она.

Здесь-то я знал больше, чем она сама. Он уронил «Аглаю» и, кроме того, был ленивым, неповоротливым и хворым... поэтому-то его и выгнали оттуда.

— На днях, — продолжала она, — он к вам обязательно зайдет, может быть он в эту минуту пошел к вам, узнать ваш ответ на его просьбу.

Я сказал, пусть Шальман приходит, но не звонит, когда придет, — не стоит беспокоить служанку: пусть лучше подождет, пока кто-нибудь выйдет и дверь откроется.

Я ушел, захватив конфеты с собой. Откровенно говоря, мне там не понравилось: мне было не по себе. Смею думать, что одет я прилично, что вид у меня порядочного человека: маклер — не какой-нибудь разносчик. На мне было пальто с меховыми отворотами, а она сидела в моем присутствии совершенно непринужденно, болтала с детьми, как будто меня вовсе не было в комнате. Кроме того, мне кажется, перед этим она только что плакала, а я терпеть не могу недовольных людей. В комнате было холодно и неуютно — еще бы: судебный пристав унес всю мебель, — а уюту я придаю большое значение. По дороге домой я решил еще раз хорошенько обдумать вопрос о Бастиансе, потому что я очень неохотно выбрасываю людей на улицу.

Штерн работает уже целую неделю. Само собой разумеется, попадается многое, что мне не нравится, но я связан пунктом вторым нашего договора. Впрочем, то, что Штерн написал, Роземейеры одобрили. Я предполагаю, они ловят Штерна, потому что у него в Гамбурге есть дядя, ведущий тоже сахарные операции.

Шальман и в самом деле приходил. Он говорил со Штерном и объяснил ему некоторые слова и вещи, которых он не понимал. Штерн не понимал, хочу я сказать.

А теперь прошу читателя отважно пуститься в путь через нижеследующие главы. Даю слово, что потом он найдет кое-что более солидное, написанное мною, Батавусом Дрогстоппелем, кофейным маклером (фирма Ласт и К⁰. Лавровая набережная, № 37),

Глава пятая