Макс Хавелаар

Но он никогда не пытался напечатать то, что рождалось в его голове, ибо ему мешал какой-то страх, похожий на чувство стыда. И если бы кто-нибудь посоветовал ему напечатать эти свои записи, он, наверное бы, ответил: «Позволили бы вы вашей дочери бегать по улице без рубашки?»

Это было тоже одной из его странностей, которые давали окружающим повод говорить, что все-таки «Хавелаар чудак», и я против этого спорить не буду. Но, взяв на себя труд вникнуть в смысл его странных речей, можно было догадаться, что, говоря о девической наготе, он имел в виду целомудрие души, робеющей под взглядами развязных прохожих и прячущейся под покровом девственной стыдливости.

Да, они будут счастливы в Рангкас-Бетунге, Хавелаар и Тина! Единственной заботой, которая его угнетала, были долги, оставленные в Европе, сделанные для оплаты обратного путешествия в Индию и на покупку мебели для их нового жилища. Они станут жить на половину, на треть доходов, быть может, — и это вполне вероятно, — он вскоре сделается резидентом, и тогда все уладится, и очень скоро...

— Хотя мне было бы жалко, Тина, покинуть Лебак, здесь много работы. Ты должна быть очень бережлива, моя дорогая, тогда мы сможем, пожалуй, и без повышения покончить с долгами... и, кроме того, я вообще рассчитываю остаться здесь довольно долго.

Строго говоря, ему незачем было обращаться к ней с призывом о бережливости; не она была виновна в том, что понадобилась бережливость; но Тина настолько отождествляла себя с Максом, что не приняла его слов за упрек, чем они, собственно, и не были: Хавелаар прекрасно понимал, что виноват только он один из-за своей чрезмерной щедрости и что ее ошибка, если только это вообще была ошибка, лишь в том, что она из любви к своему Максу одобряла все, что он делал.

Да, она одобрила его поведение, когда он повез на Гарлемскую ярмарку двух бедных старушек с Новой улицы, которые ни разу во всю свою жизнь не покидали Амстердама. Она одобрила его, когда он пригласил к себе сирот со всех амстердамских приютов, угостил их пирожными и миндальным молоком и одарил игрушками. Она вполне поняла его, когда он заплатил квартирную плату за семью бедных певцов, которые хотели вернуться на родину, не расставаясь со своими инструментами — арфой, скрипкой и контрабасом, столь нужными в их жалком промысле. Она не могла упрекнуть его, когда он привел к ней девушку, вечером заговорившую с ним на улице, когда он накормил ее, приютил и отпустил со словами: «Ступай и не греши больше!» — лишь после того, как сделал для нее возможным «не грешить». Она отлично поняла своего Макса, когда он выкупил семью рабов в Менадо[80], которые горько печалились о том, что должны подниматься на стол аукциониста. Она нашла вполне естественным и то, что Макс купил лошадей туземцам, чтобы возместить им потерю их лошадей, заезженных до смерти офицерами с «Байонезы»[81].

Если она и была в чем-либо виновата, то разве только в пристрастии к Хавелаару. Вряд ли были бы где-нибудь более применимы слова: «Кто много любил, тому много простится».

Но здесь нечего было прощать. Не разделяя преувеличенных надежд, которые она возлагала на своего Макса, можно было согласиться с ней в том, что ему предстоит прекрасная карьера; и если бы это обоснованное ожидание осуществилось, то неприятные последствия его щедрости действительно могли бы быть вскоре забыты. Но еще одна причина, совсем иного рода, оправдывала их кажущуюся беспечность.

Тина рано потеряла родителей и воспитывалась у своих родственников. Когда она вышла замуж, ей сообщили, что она обладательница небольшого состояния, которое ей и передали. Но Хавелаар обнаружил из некоторых писем и из отдельных разрозненных документов, хранившихся в шкатулке, унаследованной ею от матери, что ее семья была очень богата как с отцовской, так и с материнской стороны, но как, когда и почему это богатство исчезло, Хавелаару осталось неясным. Сама Тина никогда не придавала значения денежным делам и почти ничего не могла ответить мужу, когда он спрашивал ее о прежнем богатстве родственников. Ее дед, барон ван Вейнберген, переселился в Англию с Вильгельмом Пятым[82] и был ротмистром в войске герцога Йоркского. Он, по-видимому, вел разгульную жизнь вместе с переселившимися членами семьи наместника, и в этом многие видели причину его разорения. Позднее он был убит среди гусаров Бореля во время атаки при Ватерлоо. Ее отец трогательно описывал в письмах к своей матери, —он был тогда восемнадцатилетним юношей, в чине лейтенанта, и в той же атаке получил сабельный удар по голове, от последствий которого через восемь лет умер душевнобольным, — как он безуспешно искал на поле битвы труп своего отца.