Макс Хавелаар

Покровительство, оказываемое главарям, многие объясняют низменным расчетом: главари должны окружать себя блеском и роскошью для сохранения того влияния на население, которое нужно правительству, и им пришлось бы платить несравненно больше жалованья, если бы правительство не предоставило им свободу пополнять недостающее незаконным распоряжением имуществом и трудом населения. Как бы там ни было, несомненно то, что правительство лишь нехотя соглашается принимать меры для защиты яванцев от угнетения и грабежа. В большинстве случаев находят какое-нибудь вымышленное политическое основание, чтобы пощадить регента или другого главаря. В результате в Индии твердо установилось убеждение, что правительство скорее прогонит десять резидентов, чем одного регента. Якобы политические соображения, на которые в таких случаях ссылаются, — если вообще на что-нибудь ссылаются, — обыкновенно основаны тоже наложных данных, так как в интересах каждого резидента изобразить влияние его регента на население как можно более сильным, чтобы когда-нибудь, в случае нужды, сослаться на это влияние, если его будут обвинять в излишнем потворстве главарям.

Я не стану распространяться об отвратительном лицемерии гуманно звучащих постановлений и должностной присяги, которые защищают яванцев от произвола... на бумаге, и прошу читателя вспомнить, что когда Хавелаар произносил эту присягу, можно было подумать, что он делал это недостаточно внимательно. Сейчас я хочу только указать на исключительную трудность положения человека, которого побуждает выполнять свой долг нечто гораздо более сильное, чем произнесение словесной формулы.

А для Хавелаара это положение было тем труднее, что, в противоположность острому уму, характер у него был мягкий. Ему приходилось поэтому бороться не только с внешними препятствиями, — он должен был преодолевать также врага, таившегося в его собственном сердце. Он не мог видеть страдания, не страдая сам. Он рассказывал Дюклари и Фербрюгге, как в молодости он увлекался дуэлями на шпагах, — и это была правда, — но он умолчал, что, нанеся противнику рану, он плакал и ухаживал, как сестра милосердия, за бывшим врагом, пока тот не выздоравливал. Я мог бы рассказать, как в Натале он взял к себе в дом каторжника, который стрелял в него, ласково поговорил с ним, накормил его и даровал ему еще в довершение всего свободу, — и это потому, что озлобление осужденного было вызвано, по его словам, несоразмерно строгим приговором. Его доброта обыкновенно либо не признавалась, либо осмеивалась. Не признавали ее те, кто не умел разглядеть в нем ум и сердце. Смешною же считали ее те, которые не понимали, как разумный человек может заботиться о спасении мухи, попавшей в паутину. Не признавать его доброту или находить ее смешною могли все, но только не Тина, которой не раз приходилось слышать его слова возмущения о «глупых тварях». обреченных на страдания, и о «глупой природе», этих «тварей» создавшей.

Был еще один способ низвести его с пьедестала, на который волей-неволей возводило его окружение. «Да, говорили, у него глубокая душа, но... есть в нем и какое-то непостоянство». Или: «Он очень умен, но... у него какое-то странное направление ума». Или: «Да, он очень добр, но... он рисуется своей добротой».

Я не стану защищать ни его дух, ни его ум... но сердце?

Бедные маленькие мушки, вы, которых он когда-то спас от паука! Выступите на защиту его сердца от упрека в рисовке! А рисовка ли то была, когда в Натале он бросился в воду у самого устья реки за маленьким щенком (щенка звали Сафо) в страхе, что он утонет или станет жертвой акул, которыми так и кишела река?

Я призываю всех, знавших Хавелаара: свидетельствуйте о его сердце! Все, кто не окоченел еще в холоде и смерти, как некогда спасенные им мухи, или не сгорел в зное экватора. Именно потому призываю я теперь их.

что, заговорив о рисовке, я сам указал им, где зацепить канат, чтобы свалить его с пьедестала, хотя бы и невысокого. Между тем сколько бы пестроты это ни внесло в мой рассказ, я хочу привести стихи, написанные Хавелааром: быть может, эти строки придадут жизненности тем свидетельствам, к которым я только что призывал.

Одно время Макс жил далеко от жены и ребенка. Он принужден был оставить их в Индии, а сам уехал в Германию. Со свойственной ему быстротой восприятия, он овладел языком страны, в которой пробыл всего лишь несколько месяцев. Здесь я приведу строки, написанные Хавелааром по-немецки. Из них явствует, какими тесными узами был он связан со своими близкими, женой и ребенком, находясь далеко от них.

— Дитя, ты слышишь? Бьет девятый час.

Поднялся ветер, воздух холодеет.

Не простудись, — твой лобик весь горит.

Ты целый день без устали резвился.

Иди же спать, пора — тикар[131] твой ждет.

— Ах, мама, дай побыть еще с тобою,

Еще немного здесь я полежу.

Ведь на тикаре я усну тотчас же,

Приснятся сны, и я их не пойму.

А здесь, едва лишь сон начнет мне сниться,

Тебя спрошу о нем. Но что за стук?

— Орех кокосовый упал на землю.

— Ореху больно?

— Думаю, что нет:

Плоды и камни чувствовать не могут.