Макс Хавелаар

Но каково было ассистент-резиденту, когда на следующий день к нему являлись новые жалобщики? Или — а это случалось довольно часто — когда те же самые жалобщики возвращались и отказывались от своего отказа? А это бывало нередко. Снова занести дело в свою записную книжку, чтобы еще раз поговорить о нем с регентом, и снова присутствовать при той же комедии, с риском прослыть в конце концов за глупого и злого чиновника, возводящего обвинения, неизменно отвергаемые за необоснованностью? И какова будет участь столь необходимых дружественных отношений между высшим туземным главарем и первым европейским чиновником, если последний все время дает ход ложным обвинениям против этого главаря? А главное: что сталось бы с бедными жалобщиками после их возвращения в деревню, под власть районного и местного сельского главаря, на которого они только что подавали жалобу?

Какова была судьба жалобщиков? Кто мог бежать, бежал. Вот почему в соседних провинциях жило так много бантамцев. Вот почему среди повстанцев Лампонгского района было столько людей из Лебака. Вот почему Хавелаар спрашивал в своем обращении к главарям: «Почему так много пустых домов в селениях?. И почему многие предпочитают тень кустов в других округах прохладе лесов Бантанг-Кидуля?»

Но не все могли бежать. Тот, чье мертвое тело плыло вниз по реке, после того как он накануне вечером тайно, крадучись, пробирался к ассистент-резиденту и просил аудиенции, не нуждался уже в бегстве. Быть может, следовало считать счастьем для него мгновенную смерть[133]. Он избавлялся таким путем от преследований, которые ожидали его по возвращении в селение, и от палочных ударов — наказания для всякого, кто хоть на мгновение мог вообразить, что он не животное, не безжизненный кусок дерева и не камень, и в минуту безумия мог поверить, будто есть справедливость в его стране, а ассистент-резидент хочет и может блюсти эту справедливость.

В самом деле, не лучше ли помешать жалобщику на следующий день опять явиться к ассистент-резиденту, как этот последний велел ему накануне вечером? Не лучше ли утопить его жалобу в желтых водах Чуджунга, который тихо донесет труп до своего устья, — привычный передатчик подобных братских приветствий от сухопутных акул акулам моря?

И Хавелаар знал все это! Чувствует ли читатель, что происходило в его душе, когда он думал о том, что призван творить право и что ответствен за это перед более высокой властью, чем власть правительства, которое лишь предписывало в своих законах блюсти право, но не всегда относилось одобрительно к осуществлению этих законов на деле? Понимает ли читатель, как мучился сомнениями Хавелаар — не о том, что ему надлежало делать, а о том, как ему лучше действовать?

Начал он со всей возможной мягкостью. Он говорил с адипатти как «старший брат», и если кто-нибудь подумает, что я, из пристрастия к герою моего рассказа, чрезмерно превозношу его умение разговаривать, то я сошлюсь на то, как однажды после подобной беседы регент послал к нему своего патте, чтобы поблагодарить Хавелаара за благожелательность. Впоследствии, когда Хавелаар уже не был более ассистент-резидентом Лебака и когда, следовательно, не приходилось более чего-либо опасаться или на что-нибудь надеяться с его стороны, патте, вспоминая эту беседу, растроганно воскликнул: «Никогда ни один господин не говорил так, как он!» Хавелаар пробовал спасти, исправить положение, не обостряя отношений.

Он испытывал сострадание к регенту. Хавелаар, который прекрасно знал, как может тяготеть над человеком недостаток в деньгах, неся за собой позор и унижение, искал поводов к его оправданию. Регент был стар и считался главою рода, члены которого жили на широкую ногу в соседних провинциях, —там, где собирают богатые урожаи кофе и, значит, получают большие доходы. Разве не тяжело ему сознание, что он должен жить гораздо скромнее своих более молодых родственников? К тому же он был религиозен и, приближаясь к смерти, думал о спасении своей души, которое он понимал как оплату паломничеств в Мекку и раздачу денег бездельникам, распевающим молитвы. Чиновники, бывшие предшественниками Хавелаара в Лебаке, не всегда подавали хороший пример, и, наконец, многочисленная семья регента, жившая всецело на его счет, сильно затрудняла ему возвращение на благочестивый путь.

Так Хавелаар искал поводов к мягкому обращению и стремился выяснить при помощи повторных опытов, чего можно добиться без применения строгости.

В своей мягкости он пошел еще дальше; с благородством, напоминавшим о тех ошибках, которые довели его самого до такой бедности, он неоднократно ссужал регента деньгами под свою ответственность, — лишь бы нужда не толкала того на злоупотребления, и Хавелаар, по обыкновению, так увлекся, что старался ограничить себя и семью в самом необходимом, чтобы помогать регенту еще и из своих собственных скудных средств.