Макс Хавелаар

Отвечая на это письмо, Фербрюгге приписал вину некоторым из предшественников Хавелаара и подтверждал, что Хавелаар не был так уж неправ, считая «дурной пример, подававшийся прежде», одним из поводов, чтобы щадить регента.

Сообщая содержание этого письма, я предвосхитил события, чтобы уже теперь было ясно, как мало мог Хавелаар надеяться на помощь контролера, если бы пришлось называть своими именами «другие, еще более важные вещи». Об этом можно судить по тому, как этого, несомненно, честного человека приходилось подбодрять, чтобы он сказал правду, когда дело шло всего лишь о ценах на дерево, камень и известь и об оплате работ. Хавелаару приходилось бороться не только с властью тех, которые извлекали выгоду из злоупотреблений, но и со слабостью тех, которые, осуждая злоупотребления так же, как и он, не были способны мужественно выступить против них.

Быть может, читатель, ознакомившись с этим письмом, почувствует и некоторое презрение к рабской покорности яванца, который в присутствии главаря трусливо отказывается от своей вполне основательной жалобы. Но если вспомнить, что даже европейский чиновник, которому месть угрожала далеко не в такой степени, все же имел столько причин опасаться, то чего же можно было ждать от бедного крестьянина, который в своей деревне, далеко от центра, всецело находился во власти тех самых угнетателей, на которых он жаловался? Удивительно ли, что эти несчастные из страха перед последствиями своей смелости пытались малодушной покорностью предотвратить или смягчить эти последствия?

И не один только контролер Фербрюгге исполнял свой долг с робостью, граничившей с забвением долга. И джакса, туземный главарь, занимавший в окружном совете должность общественного обвинителя, предпочитал приходить к Хавелаару вечерами, никем не замеченный и никем не сопровождаемый. Тот самый джакса, который должен был бороться с воровством и задерживать крадущегося во тьме вора, сам крадучись, словно вор, который боится быть застигнутым на месте преступления, входил в дом с заднего крыльца, предварительно убедившись, что у Хавелаара нет никого, кто мог бы впоследствии его выдать.

Удивительно ли, что душа Хавелаара была омрачена и что Тина, видя, как он сидит, подперев голову рукой, чаще, чем обычно, входила к нему в комнату, чтобы подбодрить его?

И все же больше всего он озабочен был не трусостью своих ближайших помощников и не малодушием тех, кто взывал к его помощи. Нет, в случае надобности он мог бы восстановить справедливость один, не прибегая к чьей-либо помощи, наперекор всем, даже против желания тех, кто в этой справедливости нуждался. Он знал, как велико его влияние на народ, и знал, что, если бы он однажды призвал этих несчастных открыто повторить перед судом то, что они шепотом сообщали ему с глазу на глаз накануне вечером или ночью, сила его влияния заставила бы их преодолеть свой страх перед главарем и даже перед регентом. Поэтому его останавливало не опасение, что его подзащитные сами откажутся от своего дела. Но ему было тяжело выступать с обвинениями против старого адипатти — в этом заключалась основная причина его колебаний. С другой стороны, он прекрасно понимал, что беспощадно угнетаемое население имеет не меньше прав на сострадание.

Страх перед собственным страданием не играл никакой роли в его сомнениях. Хотя он и знал, как неблагосклонно правительство относится к жалобам на регентов и насколько легче лишить хлеба лебакского чиновника, чем наказать туземного главаря, все же у него была особая причина надеяться, что как раз теперь, при рассмотрении этого вопроса, возьмут верх иные соображения, нежели обычно. Правда, он выполнил бы свой долг, даже если бы он на это не надеялся, и тем охотнее, что положение его и его семьи было бы в этом случае гораздо более опасным, чем когда-либо. Мы уже говорили, что трудности лишь подзадоривали его и что он жаждал принести себя в жертву. Но Хавелаар полагал, что здесь не стоял вопрос о самопожертвовании, и опасался, что, когда дело дойдет наконец до серьезной борьбы против несправедливости, он лишен будет гордого сознания, что начал борьбу как слабейшая сторона. Он думал, что во главе правительства стоит генерал- губернатор, который будет его союзником, и — это также было одной из особенностей его характера—именно это обстоятельство заставляло его откладывать переход к строгим мерам, так как ему не хотелось нападать на несправедливость в такой момент, когда, по его мнению, справедливость была очень сильна. Я уже указывал, пытаясь дать понятие о самой сущности его натуры, что при всей своей проницательности он был очень наивен.

Посмотрим теперь, как он пришел к своему ошибочному заключению.