Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Одной из основных проблем с историей Черубины стало то, что она наложилась на историю другого зафиксированного в воспоминаниях романа, героями которого были Дмитриева и Гумилев – второй русский поэт, флиртовавший с ней в Коктебеле летом 1909 года. Это сложная и запутанная история, и изложить ее здесь во всех подробностях не представляется возможным. Хотя версии ее значительно разнятся, а порой и противоречат друг другу, достаточно сказать, что на пике произведенной Черубиной сенсации молодой прибалтийский немец и друг Гумилева Иоганнес фон Гюнтер предпринял роковую попытку свести в то время державшихся отчужденно Дмитриеву и Гумилева. В результате Гумилев так глубоко оскорбил Дмитриеву, что Волошин вызвал его на дуэль. Поводом для нее стала пощечина, отвешенная Волошиным Гумилеву в момент, обладавший собственным символическим значением: компания позировала для группового портрета сотрудников «Аполлона». Маковский описал и вызов, и дуэль как «семейную драму» [Маковский 1955: 342].

Воспоминания Волошина о Черубине завершаются дуэлью, из-за чего складывается впечатление, что она положила истории с Черубиной конец и, вероятно, ответственность за итоговое разоблачение Черубины лежит на Гумилеве или по крайней мере на его друге Гюнтере (который действительно узнал тайну от самой Дмитриевой) [Шанько 1990: 194]. Однако, судя по другим мемуарам – и по относящимся к этому периоду письмам Волошина, – его увлечение Черубиной продолжалось еще некоторое время после дуэли[103]. И все же пошли слухи о том, кто такая Черубина на самом деле, и в конце концов, как сообщает Гюнтер, к нему пришел поэт Кузмин и потребовал подтвердить, что Дмитриева и Черубина – одно и то же лицо. Получив подтверждение, Кузмин сообщил об этом Маковскому, который, в свою очередь, назначил встречу Дмитриевой[104]. По рассказу Маковского, их встреча была душераздирающей, поскольку Елизавета явилась в своем истинном некрасивом обличье (похоже, в этом они с Маковским были согласны), и Маковский расстался со своей сокровенной грезой.

Однако ни один автор воспоминаний не рассказывает о том, до какой степени Волошин любил настоящую Елизавету и до какой степени было известно об этом романе. Этот главный в наставничестве Волошина над Дмитриевой факт отразился только в дневнике, который он вел летом 1909 года в Коктебеле, и в его письмах Петровой, отправленных последующей зимой [Волошин 1991а: 293–301; Волошин 19916: 199–205]. 26 ноября 1909 года он написал Петровой о дуэли, состоявшейся четырьмя днями ранее, а затем перешел к рассказу об обстоятельствах своей личной жизни. Все замечательно, писал он. Лиля (так он называл Дмитриеву) и Маргарита крепко подружились, что улучшило его собственные отношения с Маргаритой. «Но есть другая сторона, очень горькая и трудная», – продолжал он. Проблема заключалась в том, что в действительности Дмитриева уже была замужем за молодым военным. Волошин писал, что она его любит, но испытывает сильное чувство долга по отношению к супругу. По иронии судьбы теперь сам Волошин оказался в положении имеющего вес в обществе возлюбленного, открыто предпочитаемого мужу, выступая по отношению к этому молодому человеку в том же качестве, как двумя годами ранее Вячеслав Иванов по отношению к нему[105]. «Он знает все. Он любит меня. <…> Вы можете представить себе, с какой осторожностью и с каким ужасом временами, когда слышал свои старые слова и угадывал свои движения души и свою борьбу»[106].

Судя по некоторым мемуарам, складывается впечатление, что сразу после разоблачения Черубины де Габриак Дмитриева, сгорая от стыда, исчезла из Петербурга, уехав «в провинцию». Письма Волошина Петровой свидетельствуют о том, что нарастающее напряжение в связи с необходимостью сделать мучительный выбор между «любовью» и «долгом» у Дмитриевой достигло предела примерно в это же время и привело к ее решению остаться с мужем[107]. Воспоминания самой Дмитриевой об этом времени, написанные в 1926 году и фактически посвященные памяти Гумилева (расстрелянного большевиками в качестве белогвардейского шпиона в 1921 году), отражают муки, через которые она тогда прошла, но она связывает их с неприятным завершением своих отношений с Гумилевым. «После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль» [Дмитриева 1990: 198].