Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Какой бы ни была причина, вынудившая Дмитриеву резко прекратить писать стихи и исчезнуть с петербургской литературной арены – каждый из трех нанесенных ей ударов не мог не повлиять на нее, – вторая попытка наставничества, предпринятая Волошиным, зашла в глухой тупик. Форма его наставничества была вдохновляющей, поскольку позволяла ярко и насмешливо публично разоблачать косность мужского духа, царившего в модернистских издательских кругах. И в ту эпоху, когда амбициозной женщине-поэту было очень трудно найти в себе собственные силы и добиться признания со стороны, чтобы пробить себе дорогу в модернистский издательский мир, Волошин предложил маску, альтернативную личность, которая позволила такой женщине достигнуть своей цели.

Однако розыгрыш обернулся крахом личных надежд и страданиями. Маска не подошла для постоянного ношения; кроме того, она заставила осознать более болезненные для Дмитриевой, чем для Маковского или его коллег-мужчин (да и Волошина, если уж на то пошло), культурные истины о том, чего стоит женщине выход в публичную сферу, не лишающий ее некоторого подобия достоинства. Чтобы встроиться в систему глубоко личных отношений, связывавшую издательское сообщество русского модернизма, женщина должна была быть красивой и привлекательной. Наиболее подходящим для нее статусом был статус любительницы, совершенно не заинтересованной в развитии своих профессиональных качеств или укреплении финансового положения за счет собственной литературной деятельности; лучше всего подходил статус романтической партнерши. Однако для Дмитриевой напряжение, вызванное поддержанием нескольких романтических отношений, которые обеспечили ей вход в литературное сообщество, в конце концов оказалось слишком велико. Ее поэтическое горение, столь зависимое от публики и признания, было погашено на долгие годы.

Для Волошина этот розыгрыш завершился утратой второй потенциальной возлюбленной, а также, возможно, более четким осознанием трудностей, с которыми сталкиваются амбициозные женщины, пытаясь найти себе место в системе личных и деловых отношений между модернистами. Его первое завершившееся неудачей наставничество над Сабашниковой потерпело крах под влиянием романтического импульса; второе театрализованное наставничество было вдохновлено одним романом, Волошина с Дмитриевой, реализовано в рамках другого, Дмитриевой с Маковским, и доведено до катастрофы третьим – Дмитриевой с Гумилевым. Если элементом того, что Волошин как наставник мог предложить женщинам, была маска, творческая идентичность, то романтическая маска оказалась не слишком эффективной. Как наставник он никогда больше не пытался манипулировать романтическими чувствами окружающих посредством своего умения играть масками и метафорами, составляющими человеческую идентичность.

Тем не менее розыгрыш удался в том смысле, что Волошин решил бросить публичный вызов иерархиям символистов, поддержав женщин с поэтическими амбициями. Слухи о его неординарном поступке быстро распространились, пройдя через жернова пересудов русской интеллигенции; в их среде этому поступку предстояло стать краеугольным камнем его антиструктурной идентичности. И он не прошел бесследно: история восхитила Марину Цветаеву и помогла ей поверить в готовность Волошина оказать ей поддержку как женщине-поэту. С такой подопечной, как Цветаева, он мог заложить основы своего настоящего вызова северной литературной арене, каким стал его крымский кружок в Коктебеле, где ему предстояло возродить и облагородить идею кружка приближением к коммунитас и по ходу дела дать маленький, но явный толчок к совершению исторического перехода от символизма к постсимволизму.

Глава 4 Кружок на даче в Коктебеле

Закладывание основ

Многие из гостей, приезжавших на лето к Максу, вспоминают некоторые подробности своего прибытия на его дачу[108]. «Я помню жаркое – серебро и синева – утро», – так, в духе пасторальной рапсодии, описывает свой первый приезд в Коктебель Анастасия Цветаева. Добираясь на извозчике от железнодорожного вокзала в Феодосии и продолжая размышлять о своих личных проблемах, преследовавших ее в Москве, младшая сестра Марины Цветаевой разглядывала пейзаж, раскинувшийся под послерассветным крымским небом: «И уже тянулась под растопленной лиловизной Максина киммерийская степь, холмистая, выжженная…» [Цветаева А. 2008, 1: 617].

В разгорающемся свете утра она увидела холмы, возвышающиеся над поселком: