Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Дмитриева – третий главный персонаж в истории Черубины: на самом деле она и была Черубиной или, по меньшей мере, причиной, по которой родилась Черубина. Она была еще одной из тех женщин-поэтов, чья внешность не соответствовала устоявшемуся современному стереотипу женской поэтической души. Описания Дмитриевой разнятся в зависимости от намерений тех, кто о ней рассказывал: те, кто хотел преувеличить ее отличия от божественной Черубины (например, обе сестры Цветаевы и сам Волошин), отзывались о ней как о простой, ничем не примечательной школьной учительнице, которая страдала хромотой, что с самого рождения служило поводом для насмешек над ней. Другие видели ее совсем иначе; например, Гюнтер, допуская, что она обладала невзрачной внешностью, находил, что ее ум и манера держать себя сообщают ей привлекательность до уровня «сексуальности» [von Guenther 1969:287]. В любом случае, летом в Коктебеле она привлекла внимание не только Волошина, но и еще одного будущего знаменитого русского поэта.

Будучи молодой и амбициозной поэтессой модернистского толка и живя в Петербурге, Дмитриева жаждала быть напечатанной в «Аполлоне». Однако, когда она предложила журналу свои стихи как Елизавета Дмитриева, известная сотрудникам привычкой обивать пороги редакции, они были отвергнуты. И тогда они с Волошиным придумали иной способ добиться публикации ее сочинений.

Волошин был убежден, что ей отказали из-за ее внешности и снобизма Маковского. Много лет спустя он писал:

Маковский, «Рара Мако», как мы его называли, был чрезвычайно аристократичен и элегантен. Я помню, он советовался со мною – не вынести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию «Аполлона» не иначе, как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Мако прочил балерин из петербургского кордебалета [Шанько 1990: 180].

В этих обстоятельствах Дмитриева страдала из-за очевидной неполноценности: она была «…незаметная, некрасивая девушка, и эстетствующий редактор С. Маковский с обидным пренебрежением отнесся к ней и к прочтенному ею», – всего через несколько месяцев после этого случая объяснял Волошин в письме сестрам Герцык [Герцык 1973: 86]. Возможно, немного устав от модернистского позерства и, конечно, желая встать на защиту Дмитриевой, которую он описывал как очень одинокую и беззащитную в мужской атмосфере редакции «Аполлона» женщину, Волошин затеял маскарад в символистском духе жизнетворчества и организовал далеко зашедший обман Маковского, придумав вместе с Дмитриевой для нее роль богатой затворницы – исповедующей экзотическую религию (католицизм) и, предположительно, ослепительно прекрасной Черубины де Габриак.

Черубина де Габриак никогда не появлялась в редакции; она слала Маковскому письма и стихи, вела с ним страстные беседы по телефону, но всегда оставалась вне досягаемости. Ее поэзия аккуратно балансировала на грани между религиозностью и эротикой:

Sang de Jesus-Christ, enivrez moi!

St. Ignace de Loyola

Мечтою близка я гордыни,
Во мне есть соблазны греха,
Не ведаю чистой святыни…
Плоть Христова, освяти меня!

Как дева угасшей лампады,

Отвергшая зов Жениха,
Стою у небесной ограды…
Боль Христова, исцели меня!

И дерзкое будит раздумье

Для павших безгласная дверь:
Что, если за нею безумье?..
Страсть Христова, укрепи меня!

Объятая трепетной дрожью, —

Понять не хочу я теперь,
Что мудрость считала я ложью…
Кровь Христова, опьяни меня![102]

То, насколько эти стихи были собственным творением Дмитриевой, впоследствии стало предметом споров; по мнению некоторых, значительная роль в их создании принадлежала Волошину, но сам он утверждал, что просто предлагал темы, а стихи писала Дмитриева. По всей видимости, некоторые из них были написаны еще до «рождения» Черубины; Алексей Толстой, который летом 1909 года гостил у Волошина в Коктебеле и теперь часто бывал в редакции «Аполлона», сразу узнал коктебельские стихи Дмитриевой, когда они стали приходить под именем Черубины (впрочем, об этом он промолчал). Как бы там ни было, Черубина, в соответствии с мифом о своем богатстве и образом поэтессы-дилетанта, отказывалась от каких-либо гонораров за свои произведения.