Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Воспоминания самого Маковского свидетельствуют, до какой степени он стал в этой истории жертвой фантазии Волошина и Дмитриевой, а также собственного воображения. В Черубине он увидел идеальную партнершу для себя как «патриарха» семейства аполлонцев. Он пишет, с какой тревогой ждал писем Черубины (написанных Волошиным), ее телефонных звонков, стихов и как мучительно переживал несостоявшиеся встречи, когда Черубина сообщала ему, что будет в таком-то месте в такое-то время, но не приходила. Волошин и Дмитриева продолжали углублять свой розыгрыш, придумывая подробности о личности Черубины (в этом им зачастую невольно помогал Маковский), изобретая ее семейную историю (она была наполовину испанкой; у нее был деспотичный отец, а мать умерла), детали, касающиеся полученного ею образования (она училась в католической семинарии), а также ее путевой дневник. Был определен и ее физический облик. О силе визуального воздействия, которое оказала на него эта воображаемая фигура, свидетельствует запись, сделанная Маковским почти полвека спустя: «у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами, а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям» [Маковский 1955: 337].

И поэзия, и личность Черубины имели моментальный и оглушительный успех. В редакции «Аполлона» шли интенсивные споры по поводу ее стихов и ее самой. У нее были как защитники, так и недоброжелатели; любопытно (или, возможно, не так уж любопытно), что одним из главных ее критиков стала Елизавета Дмитриева, усугублявшая обман остроумными пародиями на стихи Черубины. Но такое поведение могло восприниматься как личная зависть; аполлонцы были убеждены в том, что Черубина обладает такой красотой, от которой захватывает дух. И, по словам Маковского, только один человек предположил, что если Черубина не показывается на людях, то ей, возможно, есть что скрывать. Абсолютно убежден в ее красоте был художник-мирискусник К. А. Сомов, член ближнего круга Иванова: «“Скажите ей, – настаивал Сомов, – что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет”» [там же: 340]. Маковский отмечает в своих воспоминаниях, что эта коллективная мужская фантазия о прекрасной женщине, безусловно, взросла под влиянием впечатляющего образа «Прекрасной Дамы» из стихов Блока, написанных несколькими годами ранее [там же: 340]. Кроме того, воображение дополнительно разжигалось сообщениями о том, что Черубина глубоко страдает от одиночества и тоскует по кому-то, кому могла бы довериться и кого могла бы полюбить. Ходили слухи, что мужчины, часто приходившие в редакцию, были влюблены в Черубину, но никто не был влюблен в нее сильнее, чем сам Маковский.

Увлеченный и очарованный, Маковский задерживался в редакции «Аполлона» в ожидании сообщений, упорно веря всем выдумкам о Черубине, которые ему подбрасывали Волошин и Дмитриева. Для Дмитриевой, конечно, важнее было то, что он опубликовал ее стихи. У непримечательной хромой школьной учительницы не было никаких шансов, но глубоко продуманная вымышленная Черубина полностью завладела сердцем и суждениями редактора. Благодаря этому маскараду статус Дмитриевой изменился: из некрасивой и потому смиренной просительницы она превратилась чуть ли не в богиню.

Эта история породила сплетни в литературных кругах Петербурга, а эмоциональное воздействие задействованных в ней образов и актуальность поднятых ею проблем были таковы, что ее зафиксировали во множестве «воспоминаний современников». Каждый мемуарист рассказывает ее слегка по-своему, отчасти из-за индивидуальности восприятия, отчасти потому, что по мере распространения анекдота подробности менялись. Так, в версию Марины Цветаевой вкралось несколько исторических неточностей, и то же самое можно сказать о версии Анастасии Цветаевой; обе не принимали участия в этих событиях и знали о них по несколько искаженным пересказам, как в более поздней детской игре в испорченный телефон [Цветаева М. 1994–1995, 4:170–175; Цветаева А. 2008,1: 582]. Большинство сходится в том, что история закончилась скверно и все были обижены. Однако мнения о том, почему так произошло и кто в ней был героем, а кто злодеем, расходятся.