Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции

Вопрос благополучно разрешился, поскольку полковник, к которому Мандельштам должен был явиться в Феодосию, оказался поклонником его поэзии и тотчас же отпустил его. Но под впечатлением от такого проявления белыми антисемитизма и Мандельштам, и Эренбург решили перебраться из Коктебеля в город Батум. Должно быть, Волошин приложил руку к организации их переезда, поскольку именно его друг, управляющий феодосийским портом (ранее этот человек помог Волошину и жене Маркса попасть на поезд, следующий в Керчь), раздобыл билеты до Батума для Мандельштама и Эренбурга. К сожалению, их отъезд был омрачен мелкой, но неприятной ссорой из-за книги, пропавшей из библиотеки Волошина: Волошин считал, что ее взял Мандельштам, а тот, по-видимому, ее не брал. В результате этого недоразумения они обменялись резкими письмами, не делая тайны из их содержания, из-за чего стали предметом сплетен в литературном сообществе Феодосии [Миндлин 1990:426].

Однако никто, кроме сплетников, не придал бы значения этой стычке, если бы прямо перед отъездом Мандельштама не арестовали белые. В отчаянии полагая, что спасти его может только Волошин, брат Мандельштама обратился за заступничеством к старой подруге Волошина Кудашевой (у которой в недавнем прошлом был с Мандельштамом небольшой роман). Кудашева обратилась к Миндлину, и они вместе отправились пешком в Коктебель, чтобы заручиться поддержкой Волошина. Пока Миндлин ожидал на коктебельском побережье, Кудашева отправилась на поиски Эренбурга; потом все трое принялись обсуждать, кому из них первым обратиться к Волошину. К сожалению, Эренбург тоже недавно разругался с Волошиным из-за хозяйственных мелочей, в частности из-за пропавшей посуды. В это дело оказалась вовлечена и Елена Оттобальдовна, чье доброе имя яростно защищал Волошин. Итак, представим себе эту троицу, Кудашеву, Миндлина и Эренбурга, собравшихся на галечном пляже напротив волошинского дома и по очереди ходивших на аудиенцию к Волошину, который в это время болел и лежал наверху в постели. Первой отправилась Кудашева, но быстро вернулась, сказав, по словам Миндлина: «Я не могу ’азгова’ивать с Максом. Я так и знала, что не смогу. Он плохо себя чувствует, лежит, злится и о Мандельштаме слышать не хочет. Но это ужа-асно, п’осто ужа-асно!» [там же: 427].

Вторую попытку предпринял Миндлин, но и она не увенчалась успехом. Только после просьбы Эренбурга Волошин согласился написать письмо, в котором называл Мандельштама великим русским поэтом, которого следует оставить в покое. Письмо Волошина стало шедевром презрительной снисходительности как к Мандельштаму, так и к белому адресату:

Т. к. Вы по своему служебному положению вовсе не обязаны знать современную русскую поэзию, то считаю своим долгом осведомить вас, что Ос. Мандельштам является одним из самых крупных имен в последнем поколении русских поэтов и занимает вполне определенное и почтенное место в истории русской лирики. <…>

Не мне, конечно, заступаться за О. Э. Мандельштама политически, тем более, что я даже не знаю, в чем его обвиняют. Но могу только сказать, что для всех, знающих Мандельштама, обвинение его в большевизме, в партийной работе – есть абсурд. Он человек легкомысленный, общительный и ни к какой работе не способный и никакими политическими убеждениями не страдающий [там же: 429–430].

На следующий день, прикрываясь своим аристократическим титулом (она была замужем за русским дворянином, недавно погибшим на войне) и в сопровождении Вересаева, которого за его дореволюционные сочинений белые уважали не меньше, чем красные, Кудашева отвезла записку Волошина в Феодосию. При дополнительной поддержке белого полковника, который отпустил Мандельштама при первом аресте, ей удалось добиться его освобождения [там же: 430].

Эта необычная история позволяет сделать множество выводов. Она свидетельствует о растущем личном влиянии Волошина в регионе. Еще более важным является то, в какой степени этим личным влиянием можно было пользоваться и злоупотреблять. Личная власть коренится в личных отношениях, и в этой еще только складывающейся системе персонализированной власти огромное значение имели запутанные родственные и любовные связи, а также упомянутые здесь мелкие ссоры из-за книг и посуды; от них могло зависеть решение вопроса жизни и смерти.