Малая Бронная

Аля испуганно отвела глаза, вдруг поймет, что голодная и мечтает не о «музычке», а просто о каше? Каша — это отлично, но она все больше становится похожа на супчик, жиденькая. Летом было лучше, Аля искала возле своего фундамента под кленами бугорки, разгребала вспученную землю, и оттуда выглядывали белые шляпки шампиньонов. Из этих красавчиков на вишневой гофрированной подкладке суп получался душистый, вкусный…

— Угостить? — И Дима протянул ей горсть кедровых орешков.

Она подхватила их обеими руками, еле вместились. Дима усмехнулся:

— Не руки у тебя — ручки.

— Вкусные, — одобрила Аля орешки. — А где раздобыл?

— Секрет фирмы, — подмигнул он.

К началу сеанса опоздали, но их пустили, зал полупустой.

Киножурнал уже кончился, и Аля прямо с ходу окунулась в чужую, переполненную музыкой и красотой жизнь. Сколько солнца, света, счастья… ну, не без огорчений, но и они такие небудничные, изысканные. Стыдно, конечно, но ее мучил вид огромного свадебного торта, кусочек бы… На экране жизнь-праздник, самые прекрасные минуты жизни артиста, но вовсе оторваться от забот и волнений сегодняшнего дня, как бывало раньше в кино, и особенно в опере, Аля не смогла.

Когда вышли из кинотеатра, в ушах продолжала звучать музыка: «О прошлом тоскуя…» И вдруг ее перерезал вой сирены. «Граждане, воздушная тревога…» А они, прогуливаясь, уже прошли от Арбата до улицы Горького.

Крикнув Диме:

— Убежище рядом, беги, — Аля рванула за угол, на Большую Бронную.

Не оглядывалась, боялась, что Дима бежит следом. Ведь придется его пустить на квартиру, а там никого. Она никогда не боялась оставаться одна ни с кем из своих ребят, а Дима чужой и мужчина, а не мальчишка.

На Большой Бронной сразу за казармами выскочила тетечка с противогазом на боку, растопырила руки:

— Гражданка, в убежище, а то оштрафую!

В это время Аля поравнялась с зелеными железными створками знакомых с детства ворот, приподняла цепь, соединенную замком, и боком проскользнула во двор.

Топот ног, голоса, Дима спрашивал, куда она делась, а женщина кричала свое: «Гражданин, в убежище…» Наконец все смолкло, Аля прошла в самый угол двора, здесь жила знакомая мамы, тетя Ляля. Дверь ей открыли прежде, чем она позвонила.

— Я вас увидел в окно, — зашептал сосед тети Ляли. — Не ходите, они выясняют ситуацию… — и многозначительно поднял черные брови, собрав морщинами смуглый лоб.

Зная о вечных ссорах соседей, Аля не послушалась и прошла.

Постучала. Не слышат, у них вход отгорожен шкафами, от соседей. Войдя, Аля увидела все те же два громоздких шкафа и услыхала голос старшего сына тети Ляли, очкарика Генечки:

— Мы же не евреи, и дедушка с папой инженеры!

— Отец обеспечит нам питание, а это главное, — поддержала его тетя Ляля.

— Но ты же, Генечка, комсомолец! — послышался голос младшего Гришеньки.

— Подумаешь! Сожгу билет и все, никто не заикнется.

Аля попятилась, вышла скорее к выходу. Сосед, услужливо открывая ей дверь, тараща и без того выпуклые карие глаза, торжествовал:

— А я что говорил? Они ждут врага!

Такого, как у этой тети Ляли, Аля не слышала в своем дворе даже от Нюрки. От войны прятались, но чтобы ждать фашистов!..

Забыв о Диме, Аля брела по Большой Бронной с таким чувством, будто окунулась в помойку. А разговор вела дебелая, вальяжная тетя Ляля. Сколько помнила Аля, эта дама всегда лежала на постели, прикрыв ноги пледом, покуривала и брала конфеты из раскрытой коробки, положенной тут же, на подушке. Одну она протягивала Але, а маме, кокетливо улыбаясь, отказывала:

— Тебе, родненькая, вредно сладкое.

Надо сказать маме, чтоб не ходила туда, никогда.

Мама выслушала Алю, постучала кончиками пальцев по столу, за которым они пили чай:

— С тех пор, как погиб твой отец, я к ним не хожу, сытый голодному не товарищ.

— Но Генька-то! Сжечь комсомольский билет!

— Да, его жаль! Исковеркан парень, на фронт из-за скверного зрения не попал, только артачится и думает о собственном благополучии. Откуда-то берутся же предатели… Но все это, думаю, вспышка страха, никого они не ждут, потому что не могут представить, что такое враг на родной земле.

Дима перед сменой встретил ее во дворе завода, специально ждал.

— Удрала от меня? Искал, искал, как сквозь землю, — и, наклонившись, хотел поцеловать.

Она замерла, только высоко поднялись брови. Неужели посмеет? Значит, за этим и в кино приглашал? А если бы пришлось звать его домой, что тогда? Драка.

Он, видимо, понял, отодвинулся виновато:

— Ладно, перебьюсь, до свадьбы.

А глаза жалкие, какие-то щенячьи. Это при его-то внешности!

— Какое у тебя лицо… скульптурное.

Он пробежал длинными пальцами по резко очерченному носу, тонким губам, крутому подбородку — искал изъяны. Она сжалилась:

— Лицо волевого человека.

— А-а… одна ты из меня лепишь, что захочешь.

Смена тянулась, как никогда, долго. Уж очень тяжелы заготовки, от напряжения спину жгло между лопатками. Только и радости, что длинный рычаг у ключа зажима. Вот когда бы она согласилась на помощь Димы! Но он появился в самом конце смены, грязный, усталый, вытирая потное лицо ветошью.

— Грузим.

— Тяжело?

— Не то слово… Усталость — ерунда, сердце рвется…