Малая Бронная

— Дали бы они нам… кабы не показать им свою силу, — авторитетно заявила Натка. — Это мы живем верой, а им докажи!

— Ох, Натка, подковали тебя политработники, хоть бы на одного глянуть, небось молодые, красивые, — посмеивалась Нюрка.

— Теперь живем, обнадежил Иосиф Виссарионыч, — твердила Маша. — А трудности… Что мы их не видели, чтоб забояться?

— Сколько можно хлебать этих трудностев?

— Ты, Нюра, хочешь, чтобы тебя немцы проветрили на суку? — неожиданно зло спросила Натка. — Знаешь, сколько таких висит в прифронтовой зоне? Как отбитый у немцев пункт, так висят…

— Господь с тобой, Натушка, вот этого не надо, — замахала Нюрка рукой в теплой варежке.

— Тогда помалкивай.

— Молчу, молчу!

— Выдюжим! — И Маша вдруг тонко вывела: — А мы тоже не сидели, того дожидалися!

Шли, заполнив почти всю главную аллею бульвара. Бодро да дружно, как давно уже ничего не делали вот так, сообща.

Так и дошли шеренгой по Малой Бронной до своего двора.

У ворот их поджидали Мачаня с Люськой. Видно, давно стояли.

— Натка! — вскинулась Мачаня. — Наконец-то хоть ты явилась. От отца только деньги, Егорушка вообще не пишет. Да и что теперь на деньги купишь? Молоко тридцатка кружка, хлеб тридцатка буханочка… Ты нам хоть чего-нибудь привезла? — спрашивала она, входя следом за всеми во второй номер.

Натка раскрыла оставленный перед уходом в кино вещмешок. Достала шоколадные кубики. Угостила маму и Алю, повернулась, но Маши и Нюрки уже не было, ушли к себе. Она наклонилась к Люське:

— А это все тебе, маленькая.

— Спасибо. Ты тоже мама?

— Как захочешь, могу и мамой тебе стать.

Взяв вещмешок, Мачаня все стрекотала:

— Поехали, Анастасия Павловна, вместе? Надо ехать!

— Куда же это? и зачем?

— Куда угодно, только из Москвы. Немцы в Волоколамске, Клину, Наро-Фоминске… понимаете?

— Никуда я не поеду. Раз правительство в Москве, ее не сдадут.

— Завидная уверенность. Пошли, Ната.

Та, будто не слыша, сказала:

— Зину надо было взять в кино.

— Нельзя ее трогать, — возразила мама, и оживление сошло с ее лица вместе с морозным румянцем. — Она теперь все в церкви, винит себя за Славика, зачем взяла на трудфронт.

— Но ведь его родители прислали разрешение, я сама видела телеграмму!

— Эх, доченька, разве телеграмма поможет?

Люська потянула Мачаню за руку:

— Мамочка, кашки…

— Научись терпеть.

— Ты сказаля… погуляем и тогда…

— Знакомые мотивы… — Натка повернулась к Мачане. — Чего ты ребенка мучаешь? Люся себя обеспечивает, это ты на иждивенческой карточке сидишь, а у нее детская.

— Натка! В угол поставлю, на горох… ха-ха-ха…

— Не надо! — закричала Люська.

— Да я шучу, и горошек давно съели, ха-ха…

Натка взяла Люську на руки, унесла, исчезла и Мачаня.

Как всегда теперь, керосинку мама зажгла в комнате, все теплее. Вскипятила воды, развела шоколадные кубики, налила в чашку:

— Пей, Аленька.

— И ты.

— И я. Ах, Натка, добрая душа.

Шоколад! Ах запах… Держать бы его во рту, а он глотается!

Прощаться Натка прибежала в сумерки. Сунула банку тушенки в шкап, поцеловалась с мамой:

— Аленька, проводишь?

Вышли, и конечно же, разве может хоть день Москва отдохнуть, воздушная тревога. Аля сунулась в комнату:

— Ма, мы в сенях!

— Ладно.

Стояли, пережидая тревогу. Мимо пронеслась Нюрка:

— А вы, оголтелые, бомбу ждете? — И, не слушая, дальше.

Вера Петровна пронесла Пашутку, с нею рядом тащила большой узел Зина. Вся в черном, лицо маленькое, щеки втянулись, смуглота стала темной, а глядит только под ноги, чтоб ни с кем не разговаривать.

— Жаль ее… — проводила Зину глазами Натка. — Ну а ты как?

— Учусь в юридической школе, туда после девятого принимают.

— Ого! Будешь, как отец, юристом, — кивнула Натка. — А рука?

— Ничего страшного, просто не заживает, из-за этого на курсы радистов комиссию не прошла.

— Интересно у тебя там?

— Представь — да! Но не в это бы время. Сейчас надо или быть на фронте, или работать на фронт.

— Если эта школа есть, значит, тоже нужна.

— Слабое утешение. У нас твои инвалиды учатся, привыкают жить с пользой заново. Судьей, нотариусом, даже адвокатом можно и без ноги или руки… А опыт такой у них, что уж душой не покривят.

— Вот видишь!

— Они же после фронта. А девчонок нас всего пять, и то… две старые.

— Старые девчонки, — рассмеялась Натка.

— У них мужья, дети, а у нас все же карточки служащих.

— Все равно учись. Будешь военным юристом. Вон у нас в вагоне самострел ехал, через портянку руку себе подкалечил. Так его все раненые ненавидели люто. Так и норовили обругать, стукнуть.

— Может, и надо учиться, только не здоровым. Подлечу руку…

Что-то невидимое с неимоверной силой приподняло их и шмякнуло о перегородку сеней. Дверь с треском захлопнулась. В темноте падая на пол, Аля ощутила тяжелую петлю страха, она не давала подняться, даже глаза закрылись.

— Ты что, подружка? — Натка толкнула дверь ногой, вскочила и стала поднимать Алю. — Руку зашибла?

— Не-ет… Могло и убить…

— Это воздушная волна, где-то фугасину бросил фашист.

— Сенцы спасли. Если бы на улице, расшибло бы об стену.

Они молча стояли, обнявшись, до отбоя. Ждали.

«Граждане, воздушная тревога миновала, отбой! Граждане…»