Малая Бронная

— Пусти, она же одна там!

— Ей теперь ничего не надо, а ты навек с этим страхом останешься.

— Мама говорит, надо живых бояться, а мертвые ничего не сделают, — вырвалась Аля из Нюркиных рук, нащупывая ключ.

— И хорошего с покойничками мало, — в темноте застонали под Нюркой старые пружины.

Аля постучала к Зине, открыла дверь. Та, увидев лицо Али, сказала, смиренно перекрестившись:

— Померла? Царство ей небесное… Хорошо померла, легко.

— Как это?

— Не знала о своем конце. Иль ты не видела? Она без памяти стала, еще до прихода Горбатовой, потому я и побежала, в надежде на врача, а все в руке божьей… Значит, не поняла ты? И хорошо, а то вся испереживалась бы от страха, а пуще от бессилия. Оно, бессилие-то, больше всего гнетет человека, вот и припадешь ко всеблагому, всемогущему… — И опять Зина перекрестилась. — Ты посиди у меня, здесь тепло, а к маме тебе сейчас никак нельзя, вот сделаю что полагается, кликну.

Аля сидела на стуле в кухне и не мигая смотрела на лампочку. Видела каждый ее волосок, красноватую яркость — и только. В голове пусто. Сколько так просидела? Явилась Зина:

— Пошли.

На улице, оказывается, светло. И в их комнате все окна отшторены. Мама лежит на хорошо прибранной кровати, в сиреневом платье, с туго подвязанной черной косынкой на голове. Волосы гладко зачесаны, руки сложены на груди, ноги прикрывает вышитое полотнище, по серому полю бордовые цветы, мама его на диван приготовила.

Лицо чистое, белое, глаза смежены, углы губ чуть опущены. Аля вцепилась в спинку кровати, стояла в ногах мамы, никого не видя, ощущая, как холод от маминых рук, которые она держала в своих всего час назад, перешел в нее, вполз в руки и ноги, в голову, в сердце…

— Вот когда характер человека виден, — сказала Мачаня. — После смерти. Видите, какое лицо? Гордое.

— Да, покойница никогда не жаловалась, это так, — согласилась Вера Петровна. — И не ссорилась, мирный человек.

— И справедливая, — всхлипнула Нюрка.

— Жаль-то как… Славика она привечала… Игорька, Наточку, тебя, Егорушка, — плакала Зина.

— Да, это уж да, — сдавленно сказал Горька и встрепенулся: — Куда ехать, что надо, я готов.

Странно, Аля всех слышала отчетливо, но никого не видела. Будто красное марево перед глазами, а в нем светлое пятно маминого лица.

— Девчонка-то вся горит! — вскрикнула Нюрка. — Пойдем, ляжешь у меня, Алевтинушка, там тепло. Надо же, все еще в туфельках, а они дырявые…

— Нет, нет! — закричала Аля. — Там мама погибла…

— Ну-ну, лучше ко мне. — И Зина обняла Алю за талию, повела к себе, уложила на, постель Славика. Прибежала Мачаня, сунула Але в рот таблетки:

— Аспирин, запей водичкой, усни, — и уже не для Али: — Я и снотворное ей дала. Алечка, где у вас карточки продуктовые, за копку могилки берут только хлебом.

— В ящике… тумбочки… — еле выговорила Аля.

36

Красное марево сгущалось, темнело, становилось черным, и Аля глубоко погрузилась в него. Из темноты появилось мамино белое лицо, строгое, чужое, но такое знакомое, нужное:

— Вырастила тебя, спокойна. И обо мне не волнуйся. Меня теперь ничто не касается. Не испугает бомбежка, не обрадует письмо. Никто не обидит и не утешит. Не заболит сердце. Ничего не будет. И никого. А ты сама справляйся со всеми хлопотами, заботами, горем, радостями. Дели их с другими, а меня, любившую тебя больше всех, теперь это не касается.

— Да, да, — ответила маме Аля. — Я теперь одна. Совсем одна, но для чего справляться со всем, для чего жить? — И Аля открыла глаза.

Возле нее стояла на коленях Зина. Как тогда, рядом с мамой, и бормотала молитвы… Нет, теперь ничего не изменишь, не поправишь.

— Проснулась? — ласково спросила Зина. — Пошли, помянем твою маму, по русскому обычаю.

В их комнате накрыт стол: хлеб, картошка, соленые огурцы, чай и… шоколадка посредине, рядом с бутылкой вина. Кто-то взвыл:

— Ой-о-о!

— Нюра, ну зачем же так? — досадовала Мачаня, ставя рюмки.

Нюрка каталась черноволосой головой по краю накрытой пикейным одеялом постели мамы, одетая, в валенках, только платок стянула и пыталась утирать слезы.

— Страшно-о… на кладбище. Могила вся мерзлая-а, кругом кресты-ы, страшно-о…

— Алю напугаешь, а мы и без тебя все видели, — сказала Зина.

— Она о себе, о своей жизни убивается. — Вера Петровна подошла к Нюрке, приказала тихо и строго: — Прекрати.

— И нет, нет, нет! — подняла Нюрка побагровевшее, зареванное лицо. — Война же! Кабы не она, у Палны сердце б выдюжило, Пашка живой был, Горька не с перебитой ногой, и мы бы не умирали за своих мужиков страхом. Всех мне жаль, всех! А уж Алевтину всех жальчее, мать родная душа, поймет, обережет, поможет… А теперь она сиротинушка-а… Ладно, выпьем за упокой души. — И первой села за стол.

— Возимся с этой лошадью, а девчонка занемела от горя, — всполошилась Зина. — Может, каплю водки ей?

Аля отрицательно покачала головой, взяла со стола шоколадку и отдала не сводившей с нее глаз Люське. Та обрадованно закивала, развернула и быстро сунула всю маленькую шоколадку в рот. Мачаня не успела перехватить и смотрела сердито-предостерегающе.

Они живут, едят, пьют, сердятся, жалеют, а что делать ей? Але?