Малая Пречистая

Обвыкнув глазами, Михаил Трофимович поглядывал на народ и рассеянно слушал разговоры. Женщины ругались на мужиков, заставляя их что-нибудь придумать – не стоять же так, катая шарики в карманах, и не пялиться, как на диковинку, не сидеть же тут Нордету до ночи. Мужики негромко отвечали им, что, дескать, нужен бульдозер, а бульдозер, как на грех, на ремонте, простых тракторов потребуется не менее трёх, это уж точно, мол. Можно, конечно, говорили мужики, нырнуть, шкворень вытащить и отцепить грейдер от трактора, а потом верёвкой, но не вытащишь такую ведь махину, да, к тому же, и колёса, мол, песком замыло, да и шкворень там могло перекосить. Ну и мужики пошли, отчитывали женщины их, вы что, мол, уже и плавать-то у нас разучились или холодной воды испугались? – дескать, попробовать-то хоть да можно. Вот и попробуйте, плывите сами, перепирались мужики, два дурака, мол, будут каждый день в речку брыкаться, а мы оттуда вызволяй их. Ну, а, мол, с лодки-то? – ведь лодки-то ещё, мол, есть, не все, поди, погнили. Лодки-то, конечно, есть, ну а с лодки-то чё? – руками с лодки не дотянешься – вон, дескать, голова же только у него наруже.

Нордетиха, сидящая в окружении Нордетят и сочувствующих ей женщин, ни на кого уже с надеждой не смотрела, тихо плакала и без конца повторяла, обращаясь к стриженому затылку мужа: «Скворешник, пьяница несчастный… я же всегда тебе твердила: оберегайся сглазу и воды… Скворушка, Скворушка окаянный».

И мало кто видел, как юноша передавал девушке в красной мохеровой кофточке часы, рубашку и брюки, а когда он спустился с моста в реку и поплыл в сторону заключённого в ней Нордета, по берегам Пески пронёсся мощный народный возглас: «О-о-о-ох!!» – так, что загудел козьепуповский чистейший воздух.

– Нет, рыжий, – говорил вертевшемуся возле него юноше Михаил Трофимович спокойно, но еле владея посиневшими губами. – Тут, хлопец, водолаз нужён. Без водолаза здесь ты ни шиша не сделаешь. Или кусачки, парень, охрененные. Там в шесть же жил… и за станину… на совесть, если как всегда.

И немного позже, выбравшись на мост, стуча от холода зубами и объясняя народу, как там и что, юноша брал из рук девушки одежду и спешно, путаясь в ней, в одежде, мокрым, липким телом, натягивал её на себя.

Суки, поглазеть собрались. Глазейте, денег не беру. Вас бы сюда – я посмотрел бы. Тракторов найти не могут. Гады. Гады. Вороны. Чмо поганое. Разгалделись, как над падалью. Сами бы скопом вытащили уж давно… одними языками… Трактор, трактор, я – грейдер… Коля, мальчишка ты недоношенный. Вмерзал бы он, этот лес, к такой-то маме. Мало его на дне-то тут потоплено да там, в лесу-то, посгноёно.

А на мосту уже негде было и камню упасть. Люди толпились и по берегам. Из Правощёкино, как предположил Михаил Трофимович, здесь были почти все, кто ещё мог самостоятельно перемещаться, а тех, кто не мог, привезли на мотоциклах внуки или правнуки. Был здесь и Левощёкин Евсевий Гордеич, был тут и тёзка его из Правощёкино. Маячил тут и левощёкинский Вася-дурачок. Подошла сюда и Катька-дурочка из Правощёкино, чей домишко маленький стоит недалеко от доротдела, домишко, в который иногда, захватив полученных в магазине на сдачу конфет, тёмным вечером забредал и Михаил Трофимович, чтобы допеть там грустный вариант своей песни. Вася никому не мешал – сидел, словно рыбак, на самом яру, болтал ногами и, пуская с подбородка длинную слюню, жевал с хлебом кем-то подаренный милосердно ему солёный огурец. А Катька – та подступала тихо к каждому, дёргала за рукав, пристально вглядывалась в глаза и, указывая на Васю, говорила: «Сел на пенёк, съел пирожок – и Васька не чешись, так или нет?» Люди не обращали на неё внимания – привыкли.

С яра, запыхавшись, сбежала Левощёкина Александра Ефимовна. Сначала, растолкав столпившихся на берегу и взглянув на неподвижную голову Михаила Трофимовича, она шёпотом спросила у стоявшей ближе всех к ней женщины, живой, мол, нет ли, и, узнав, что живой, дала себе волю: