Малая Пречистая

– Михайла-а! – словно освободившись вдруг от затыкавшего рот кляпа, запричитала Нордетиха. – Кто ж тебя так?! Да что ж это за такое-то, Господи! Не одно, так другое! Не в уборную провалится, так доброго человека ни за что и ни про что облает, ещё ли хуже утворит чё. Михайла! Ой, да живой ли он уж, батюшки мои, а?!

Баба… баба моя тут же где-то квохчет. Голосистая какая. Как Геббельс. В жизни бы не подумал, что сифонить так горазда. А что, спрашивается, орёт, будто я от них дальше, чем они от меня?

– Мишенька! Живой ли ты?! Это же я, Скворушка, – Нордетиха твоя!

Совсем очумела. Думает, не видел день, дак и забыть успел её уже. Тебя, лихорадка, и после смерти полгода, наверно, помнить будешь въелась так, что наждаком не сточешь. Ишь ты, пава, вошь ядрёна.

– Узнал я тебя, не вой. Лучше кепку сними с меня, дура, – сказал Михаил Трофимович и, подумав, добавил: – Если слышишь… Видно-нет меня от вас там?

– Слава тебе, Господи… живой, – произнесла Нордетиха и обмякла будто сразу, стала ещё как будто ниже ростом. Засуетилась: – Час, час. А как же, – спохватилась вдруг, – сниму-то я тебе её, Скворешник ты проклятый?!

– А у тебя что, руки за день-то отсохли? Возьми да и сними. Я ж не прошу, ядрёна мама, новую мне сшить. Сама гордая, дак ребятишек – тех заставь…

– А ребятишки как?!

– А ребятишки ка-а-ак! – передразнил жену Михаил Трофимович. – Да мордой об косяк. Ответьте мне тогда: где я, за что и кем сюда посажен?

– Ребятишки, бегите-ка хоть за шестом каким, ли чё ли. Вода-то там как лёд идь, батюшки… Где ты! Здесь, лихорадошный!

– Я и без тебя знаю, что здесь, а где это, твоё здесь?!

– Дак как же это где… Здесь, – не соображая от злости и горя, отвечала Нордетиха. – Ты чё, сам не знаешь, обалдуй?!

– Знал бы, тебя бы, дуру, не спрашивал. Эй, если есть там поумнее кто, объясните мне, пожалуйста, мать вашу, где я, сколько мне ещё сидеть там и за что надо мной, над грейдеристом, учинили надругательство такое?! От холода, сижу, свихнуться можно.

– В речке ты, дядя Миша.

– В какой речке?

– В Песке.

– Ну а в ней-то я с какого это праздника…

– Скоро тебя, дядя Миша, вытащат. Ты только сиди и не волнуйся. Уже побежали, – объяснила девушка, смахивая с соломенных кудряшек голубую мохеровую шапочку. И волосы, естественно, тут же рассыпались по плечам девушки, студентки четвёртого курса Бородавчанского педагогического училища, рассыпались золотыми кольцами по красному мохеру кофты, что было девушке к лицу.

Тоже, видно, умишком-то небольно разжилась. Любка, наверное, тарасовская… поэмовная краля. Учительницей только и работать ей, больше-то ни на что толку не хватит. Сиди, строчит, и не волнуйся. Посмотрел бы я на тебя… Дилерерин, ядрёна пава. Колокольчики уже, как льдиночки, позвякивают об штаны, и руки не освободить. Пьяные они там все, что ли? Витька-то прибежал, есть или нету среди этих?

– Ви-итька!

– Чё-о… хм… т-тят-тенька?

– Почему родитель-то твой в речке?

– Н-не зна-аю, т-тятенька-а.

– А чего ты ревёшь-то, а, как по покойному? Да ты не бойся, не бойся, отец тебя просто так лупить не станет. За что мне тебя лупить? Не знаешь – почему, тогда скажи, кто завёз меня в эту речку, кто это так нещадно выколупился? И где Володька? Помолчи, дура! Рот ей кто-нибудь там запечатай. Пусть мне Витька объяснит.

– В-володька з-завёз тебя, тятенька… Упал с моста и у-у-уб-бе-жал туда вон.

– Он что, ездить, что ли, гамнюк, разучился! Или с головой что у него стряслось? Ну, сукин сын.

Карандаш, наверно, поперёк мозгов заклинил. А трактор где?.. Молчи! Я же сказал тебе – молчи! Придём домой, я покажу тебе, как со мной на людях разговаривать надо, забыла если… Смотри-ка, слова не даёт промолвить… тараторка. Витька, а трактор где?

– С-с то-об-бой р-рядом.

Рядом со мной?.. Ну, видно, последний керосин в башке у стихоплёта этого закончился, теперь и на поэму про Любку не хватит. Рыжему придётся дописывать. Рыжий допишет – долго тот мудрить не станет… так напишет, что Тарас до смерти читать будет.

Жич, жич, жич, жич, жач, жач, – говорил, не умолкая, береговой камешник, и гулко шаги под мостом отдавались. Слышались новые голоса. Из деревни подбегал народ. Кто-то спрашивал, кто-то отвечал, кто-то что-то советовал, а большинство – то просто охало и ахало. Михаил Трофимович узнавал по голосам новоприбывших и посылал в их адрес матерное. Дрожь в его теле неожиданно прекратилась, а перетянутые проволокой кисти рук уже занемели – и не чувствовались. Заложило в носу, и дышать Михаилу Трофимовичу приходилось ртом: а-ао, х-хао, а-ао, х-хао. На тёмный козырёк кепки, как на экран, вынесло вдруг из памяти далёкое прошлое.