Малая Пречистая

– Ну, как хочешь, чё я распинаюсь! Навязывать не стану – не Карабан – тот уж прилипнет так прилипнет, всю душу из тебя на язык себе вымотает, как на веретёшко; чтоб отвязался только, купишь; но, моё дело предложить, а ваше – отказаться, – говорит Василий. И говорит: – А может, больше и не будет!.. Я бы купил… Вполне возможно, что не будет. Пока спускается вот, дак берёт, а потом, как в ямы-то залягет, дак и добудь её оттуда. Взрывать разве, или с аквалангом за ней туда спускаться, дак не Кусто ведь, – пошёл было, но остановился, повернулся. И говорит: – Да, дядя Коля, я… оно чё… о главном-то забыл: а у тебя работы где какой случайно не подыщется?.. Мне бы хоть так, хоть временно, там на полставки ли. А у меня и почерк… кудрявый прямо. Поискать. Писарем в армии был… Ага. Как шрифт. Рука держит, без сбою. Но, без похвальбы… Где там приказ какой, депешу ли какую, когда куда кому чё срочно отписать, дак и с караула даже снимали. Переводить хотели в Генеральный штаб – с НАТО переписываться… Жаль только, дембель подоспел, а то б, не знаю…

– Ага, и НАТО и НАЭТО… Мне тараканов в папках веселить им, твоим почерком-то, что ли?.. Велико уменье: дьяк чернильный, – говорит Николай Андреевич. И продолжает тут же:-Ладно, посмотрим. Писарь сретенский. Может, что где и подвернётся, хоть и туго теперь с этим, совсем почти что ущемлённо… В Енисейск сейчас поеду… по начальству… вот-вот машина, жду, с минуты на минуту, подкатить должна… Чё, может, где и выгорит-ты же фартовый… Поглядим. Вечером забегу, деньги-то занесу, за шуку, если получится что, так и скажу. Дома-то будешь? Часиков в девять, но не раньше.

– А где мне ещё быть?! – как будто удивляется Василий.

– Да кто тебя, азартного такого, знает, – говорит Николай Андреевич. – Рыбалка, как и охота, пуще неволи. Куда-нибудь опять рыбачить упалкаешь.

– Нет, – говорит Василий. И смеётся. Жила у него на лбу от смеха, как у пророка Магомета, взбухла. – Нет, – говорит рыбак, – не упалкаю. Бабушка чё-то опять маленько прихворнула. С поза-вчерась ещё… Мигрень ли, чё ли?

– Дак как же! Но! Ага!.. Удержит тебя это, – начал громко, но теперь под нос уже себе, ничуть не заботясь, услышит или не услышит его собеседник, бурчит, чем-то иным как будто увлечённый, что так и есть на самом деле, – поленом занят, – Николай Андреевич. – Старуху – дай ей, конечно, Бог здоровья – на кладбище понесут, а ты, пока её в могилу-то ещё не опустили, на Кемь сгонять умудришься, наверное, с удочкой, с блесной ли… чем ты там ловишь… Да и пожалуй. Мигрень-то не у бабушки, ау тебя: мигрень же – лень… только вот у таких, как ты-то, и бывает… Придумал тоже. И говорил бы уж… не знаю… она же всё: то «поясница» у неё, у бедной, то «давленье».

Василий удалился, явно довольный сделкой и уговором.

А Николай Андреевич, мучаясь с неподатливым поленом, ворча, но не сдаваясь, остался ждать машины, чтобы поехать на ней в город.

Вечером, для деревни-то уже и поздним, вернулся Николай Андреевич из Елисейска на колхозном, раздолбанном самосвалишке, который, лязгая на весь уснувший вроде околоток, задрал кузов, вывалил шумно возле его, Николая Андреевича, усадьбы гравий и укатил прочь.

К Буздыганам, как обещал он днём Василию, Николай Андреевич, хоть и калитки их лишь через прясло, не пошёл уже, уставший, – сил у него хватило только в бане сполоснуться – так по городу-то, по начальству, натрудился.

Заглянул он к ним назавтра, с утра пораньше, направляясь к месту службы – в здание-подызбицу с красной вывеской «Администрация».

Тощий, будто перечумевший недавно, с подтянутым под самый позвоночник брюхом – избегался, наверное, за непоседливым своим хозяином, – но такой же, как и тот, весёлый, серой рубашки, беспородный кобелишко кинулся было к нему простодушно подольститься. Отогнал его сердито Николай Андреевич, подумал: «Ты погляди-ка, талия-то… как у осы… или у этой… у Софи Лорен. Ещё и лезет». Прошёл свободной, поросшей мягкой муравой оградой. На высокое, шаткое уже от дряхлости крыльцо поднялся. Ногой досадливо спихнул с него отдыхающего после ночного промысла, праздной гульбы ли, без признаков жизни, дымчатого, длинношёрстого сибирского кота, подумал: «В репье, как в блохах!» Тёмные сенцы миновал – не раз бывал тут, и не заблудился. Вступил в избу, глухо поздоровался, спросил мрачно у хозяйки, Марфы Егоровны, с мелькающими, как молнии, в руках спицами и катающимся игриво на подоле юбки клубком пряжи, о её самочувствии. Рассеянно, оглядывая потрескавшуюся матицу, но терпеливо выслушал обычные старушьи охи-вздохи, про «поясницу» да «давленье», «которых никто раньше-то и не знал», а после и говорит громко, обратившись к Василию, – сидит тот возле буржуйки с открытой дверцею, но не затопленной, поплавок для удочки из куска бурой сосновой коры, губы в усердии поджав, выстругивает он, Василий: